— Так почему…? Почему столько лет…? Почему ты сразу не увез меня? Из Германии?
Старец хочет что-то ответить. Его сморщенное, навроде печеного яблочка, личико искажается. Он хватается за сердце. Его сын тут же подставляет ему стул, а старичок мешком оседает в него. Пару раз он машет в воздухе рукой, пытаясь найти какие-то слова, а затем почти плачет:
— Но, девочка моя… Меня ведь высылали из Пруссии — в железах, в закрытой карете… Спасибо свату, он дал бежать твоим дядьям с их семьями, а ведь их тоже ждал Трибунал, как «членов жидовского заговора». А ты…
Тебе было пять, и ты жила в доме дедушки твоего… И мы с ним решили, что уж свою собственную внучку он — в обиду не даст. Это теперь… Только теперь мы и знаем, как он… как мы — ошибались. Прости меня, я обязан был убедить его…
Тут матушка бросается в объятия слепца, и они вместе плачут. А вместе с ними плачет и мой дед Карл Эйлер — личный врач Екатерины Великой.
Вечером, когда от пережитых волнений и впечатлений великий Эйлер слег в постель и заснул, матушка сидит в гостиной вместе с хозяином дома Карлом Эйлером. Горит камин, зажжены трубки. Карл курит большую изогнутую и глубокую немецкую трубку, а матушка прямую с круглой и плоской чашечкой голландского образца. Они сидят в удобных креслах, играя в шахматы. Сделав очередной ход, матушка затягивается дымом, а потом говорит:
— Если возможно, я бы хотела скорее съехать из Вашего дома.
Дядя вопросительно глядит на племянницу, а та поясняет:
— Я не хочу Вас обидеть, но на Вашей карете — Звезда. Если я слишком сближусь с Вашей семьей, я буду лишена титула силой. Да и вам, верно, сподручней иметь родственницей баронессу, а не жидовку.
Придворный лекарь откидывается назад, на спинку кресла и задумывается. Затем кивает головой в знак согласия:
— Я постараюсь, чтобы решение о твоем принятии на должность фойермейстера Ее Величества было принято в самое ближайшее время. Ну, а пока… У меня есть возможность поселить тебя во флигеле Зимнего, — с кастеляншами, поварихами и прочими девками. У тебя будет отдельная комната, но — дурное соседство. К этим шлюшкам день и ночь лазают в окна юные офицеры, да и стены — тоньше бумаги. Подумай.
— Не беспокойтесь. В пансионе иезуитов к нам в окна лазило много народу. И мой дед всегда говорил, что для дела дружба честных девок из кастелянш важней милости «благородных» дворцовых шлюх.
Карл Эйлер благодушно смеется, а потом кладет короля на доску:
— Ты выиграла. Я давно хотел сдаться. Массель тоф…
Здесь я хочу рассказать о себе, своих Корнях, ибо без этого дальнейшие события станут для вас китайскою грамотой. Моя бабка по матери — урожденная Эйлер.
В начале прошлого века в Базеле жил пастор Эйлер. Ревностный лютеранин. В 1707 году у него родился мальчик, коего стали звать Леонард. Прадед мой поступил в Университет и сошелся с семьею Бернулли. Семьею евреев Бернулли. А как раз в ту пору в Швейцарии взяли верх кальвинисты.
Сии милые люди зовут нас «египетской саранчой», «вечными паразитами» и так далее. Бернулли сразу смекнули, как дует ветер и при первой оказии выбрались из страны. Прочие же жиды не видали явных намеков. (Евреи часто умны, но — недальновидны.)
Интересно, что старый Эйлер знал, как лежат масти, и что сейчас объявится козырем. Поэтому пастор требовал от студента «порвать связи с жидовской наукой» и перейти с математики на богословие. Тот сперва согласился, но когда на жидов опять пошла травля, он счел Бесчестным оставить друзей в трудный момент. К сожалению.
Ибо однажды кальвинисты от слов перешли к действиям. Женщин убили не сразу.
С мужчинами ж вышло так. Когда их вели к приготовленным рвам, кто-то бросился на убийц, вышла свалка, и кальвинисты стреляли всех без разбора. Ночью некие люди стали искать живых средь убитых. (Женщин спасать не пришлось — их кончали в подвалах при большом стечении кальвинистов.)
Но убийцы свое дело знали — после расстрела каждому из несчастных голову разбивали (на всякий случай) большим молотом. Ведь был случай, когда жид воскрес даже после распятия!
Из всех покойных спасители нашли лишь одного полувыжившего. Он лежал в сточной канаве, и убийцы не хотели мараться — удар молота пошел вскользь и лишь проломил голову, не тронув мягкого мозга.
Тело его было прострелено в трех местах, а голова размозжена, — так что прадед мой должен был умереть. Но он выжил.
А еще, — когда его принесли в ванну, спасители с изумлением обнаружили, что юноша — необрезан!!! (А почему он, сын почтенного пастора, должен был быть обрезан?!)