Сойдись с Ефремкой, играй с ним в шахматы, ходи нечесан, да небрит, читай умные книжки, да вникай в дела интендантства и ты сам не заметишь, как прославишься проклятым якобинцем, вором, либералом, да штатской сволочью. Любая дрянь сочтет за ущерб собственной Чести пройти, не плюнув на твой сапог. Ибо ты будешь мерзкий жид — хитрый, пронырливый, вороватый, да беспородный!
Я не хотел видеть Ефрема на дыбе и пуля в голову от царевых убийц стала для него лучшим исходом… Но меня мучит вопрос, — что с нами было бы, если бы я не оттолкнул его от себя? Стал бы я больше евреем? Научился ли б от меня Ефрем, что брать чужое — нехорошо? Не знаю. И это — мучит меня.
Что удивительно, — матушкин совет ничего не решал. Мы с Петером и Андрисом к той поре уже отошли от Ефрема.
Нас было восемь. Потом, как и положено, мы разделились. Я отправился странствовать ради Славы, престижа и Чести для нашей семьи. Озоль остался хранить дом, плодить маленьких Бенкендорфов (верней уже — Уллманисов) и подхватить родовой стяг, коль он выпадет из моей мертвой руки. Так положено у лифляндцев.
Так со мной осталось три друга — Петер, Андрис и Ефрем бен Леви. Ефрем был самым близким и преданным… Хотя бы потому, что я не забыл, как отдалились от меня латыши в дни Суда Церкви над моей Кровью. Такое не забывается и редко прощается.
Но когда матушка приказала бросить учение и идти на Войну, верные Петер и Андрис не возражали, а Ефрем… Он был в ужасе.
Нам пришлось оприходовать пять юных рабов на то, о чем я не буду докладывать. Латыши поняли, что без этого мы не сможем стать своими в казарме, — не надо быть лучше общества. Ефрем же вдруг заявил, что сие грех и его папаша раввин — не одобрит. Я спросил его, — значит ли это, что он не хочет служить и еврей отвечал:
— Зачем тебе это? Это ведь — не твоя страна! Они за глаза кличут тебя "жидом", зачем ты идешь воевать за этих ублюдков?!
Я долго думал над этим вопросом. Я не знал, как ответить. Я по сей день не знаю, что отвечать. Я родился в лютеранской Риге от отца — латыша и еврейки — матери. Вроде бы нет особых причин любить Россию и русских. За вычетом того, что я — Бенкендорф.
Пока русский престол не залит кровью Бенкендорфов, я не готов пойти против моих деда и прадеда. Каковы б не были русские оккупанты — сам Петр когда-то плакал с моим прадедом над телом прапрадеда моего и пока я жив, русский престол должен остаться колену Петра…
Не понял меня Ефрем. Не смог и не захотел понимать. А иной раз нужно смириться на меньшее зло, чтоб не было большего. Я спросил его в тысячный раз, — готов ли он стать офицером. В смысле — спать с "юной клюквой". Он отвечал, что его — отец проклянет за сие.
Как жандарм, могу доложить — людей чаще сводит не добрый поступок, но — общее преступление. Нам троим было плохо после того, что мы сделали. Пусть с рабами — нарочно разводимыми для сей цели. Есть вещи, кои не могут не претить здоровому мужику и нам было скверно… Но сей грех сблизил нас, у нас возник общий секрет. Стыдная тайна от всего общества. И мы стали едины.
Ефрем это понял лишь в пути на Кавказ. Нам не о чем было с ним разговаривать, — мы опасались, что он доложит сию мерзость нашим общим подружкам, а в Лифляндии сие — страшный грех. Даже если ты исполняешь чисто мужскую обязанность. И мы теперь не могли доверять наших тайн сему "инородцу.
Ефрем растерялся. Он и дальше мечтал быть моим другом и… Он переспал с одним из наших рабов и все было кончено. Если до того мы уважали его за то, что он хоть в чем-то был — лучше нас, теперь жиденок стал просто мерзок.
Мы избавились от него при первой возможности, а он… Он занял гору денег от моего имени и стал ждать. Если бы я не вернулся с Кавказа, Ефрем стал очень богат.
Я никогда не прощал тех, кто играл в бирже на мою голову, и по возвращении я встретил жида более чем прохладно. Он прекрасно понял мои намеки и тут же выплатил ссуды, взятые "под меня". Если бы он сам не просился исполнять "мою роль" в Тильзитской истории, я бы убил его прямо в Тильзите. Довольно было сказать ему побежать, наврав, что жандармы не станут стрелять…
Как раз в ту пору наши осведомители при дворце сообщили матушке, что Государь не в себе, — все время запирается с Кочубеем, о чем-то с ним долго беседует и пару раз в разговоре обмалвливался:
— Этот вопрос мы решим с Костиком Бенкендорфом. Он если не умней, так — покладистей братца.