– Покайтесь, заблудшие, грехи отягощают душу!
– Чего это он? – косимся мы.
– Чего, чего? – отвечает она вполголоса. – Пожертвований просит. Ехаем быстрее, а то еще собак спустит.
Ехаем быстрее. Устраивать побоище под сенью креста как-то не по-христиански.
На спуске приходится больше тормозить, за мостом – напирать.
– А тут чего было? – интересуемся возле кирпичного предприятия.
– Фабрика. Камвольная.
– Это как?
– Сукно хорошее пряли. На мундиры.
– Офицерам, что ли?
– Да то еще раньше было. Когда дворяне ко двору являлись. После, правда, уже генералам, но здесь таких не водилось.
– А потом?
– Потом все развалилось.
– Отчего?
– Кто ж знает, – вздыхает она. – Давай лучше о веселом.
– Давай, – соглашаемся, напрягаясь на самом крутом месте.
– Вишь горбатый идет? Щас посмеемся.
Навстречу нам в самом деле спускается мужик, полный кавалер ордена Сутулова.
Поравнявшись, скорничиха резко выбрасывает руку:
– Дай за горб подержаться!
Мужик от неожиданности слегка отшатывается, сходит на обочину, затем отвечает:
– А на что тебе? Ты и так, я смотрю, счастливая.
И долго хохочет нам вслед.
– Тут навскось можно, – кивает скорнячиха на тропинку, уходящую влево.
Едем навскось, виляя меж кустов. Вскоре выбираемся к торцу бревенчатого дома с зеленым окном. Огибаем угол и подкатываем к зеленой же двери.
К двери прибита фанерка, на которой каким-то углем нацарапано: «Сегодня прием в городке».
– Вот незадача, – вздыхает, поджав губы, скорнячиха. – Если б взяли от дома в другую сторону, уже бы там были. Лекарь-то у нас один на всю округу, и никак не угадаешь, где принимает. Разве что к коновалу заехать?
– А тот где принимает, на конюшне?
– Не, на дому. Это у нас в деревне, поближе к середине.
– Ладно, поехали назад, там разберемся.
Народу на обратной дороге попадается поболее, и каждый встречный весело интересуется:
– Что, скорнячиха, катаешься?
– Катаюсь, катаюсь, – отвечает она, – хочу вас запомнить напоследок. У кого прыщ на носу, а у кого штаны сзади порваны.
Хохотать нам вслед уже никто не хохочет.
Через полчаса взъезжаем на харинскую площадь.
Из ворот молельного дома выходит длиннополый мужик и направляется к торговому заведению. На ходу осеняет нас отмашистым крестом и благодушно тянет, не поворачивая кудлатой головы:
– Не отчаивайтесь, дети мои, Господь вас не забыл!
– Слава богу, – радуется скорнячиха, – набрал-таки пожертвований.
– Куда, говоришь, к коновалу-то? – напоминаем мы ей о цели.
– За четвертой избой слева тропинка на зады. Она и выведет.
Доезжаем, сворачиваем. По узкому проходу добираемся до раскрытых ворот не шибко казистого дома. Вдоль завалинки лежит бревно, очевидно, для ожидания. На закрытых дверях опять же на прибитой фанерке прейскурант: «Вросший ноготь – 1 бут., больной зуб – 1 бут., общее кровопускание – 1 бут. За вход – 1 бан. огур.» Ниже приписка: «Коли нет, щас буду».
– Если ты хочешь вырвать себе зуб, нужен один бут, – говорим мы скорнячихе назидательно. – Или тебе больше поможет кровопускание?
– Уж и не знаю, – раздумчиво отвечает она, – да и раньше вечера он точно не вернется. Видать, кто-то уже приходил, так что они с отчем сейчас за столиком на задах харни этот самый бут уговаривают.
– Ну и куда тебя теперь везти, в городок, что ли?
– В городок на колесах нельзя, там на входе охрана, права требует.
– Какие еще права?
– Ну, тариф у них такой, коли туда и обратно, тоже один бут получается. В городок надо пешком, через гаражи.
– Пешком, это как?
– Ну как, как? Сам думай.
– В смысле, я пешком, а ты на мне верхом?
– Ну, так, наверное, легче, чем если на руках.
Скорнячиха пожимает плечами и принимается разглядывать табличку на дверях.
– Ладно, – говорим, – поехали. Тачку лучше у тебя оставить.
Выезжаем на улицу, катим к площади.
Из ворот харинского заведения вываливается долгополый и, оглядываясь на ходу, кричит:
– Не радуйтесь, христопродавцы, Господь вам все припомнит!
Что-то, видать, не склалось.
Доезжаем до домика на отшибе, заворачиваем за угол.
– Ну давай, лезь на закорки, только сильно не елозь, я щекотки боюсь.
– Ревнивый, значит, – подсказывает она.
– А черт его знает, – отвечаем мы.
В старушке от силы тридцать килограммов, так что она вполне транспортабельна даже этаким манером.
Выбираемся в поле. Слева оно постепенно понижается и переходит в заливные луга речной поймы. Вон в том ивняке на противоположном берегу мы вчера разыскивали запавшую на полынь корову. Выше и правее на склон выходит задами прикольная стоянка отжившей техники.
Проселок, ведущий к городку, обильно порос травой.
– Совсем с соседями не общаетесь?
– Да они гордые, мы для них деревня.
– А они для вас?
– Они? – задумывается скорнячиха. – Да никто. Лекарь у нас вот общий. И погост. Скоро мимо пойдем.
Не то чтобы так уж скоро, но дорога упирается в оконечность выступающего слева редковатого леска с проглядывающими крестами. Прямо в прикрытые деревянные ворота, стоящие отдельно. Роль кладбищенской ограды исполняют кусты и деревья.
– Всех сюда снесут, с этой стороны или с обратной, – продолжает она свою мысль про дружбу народов.
Не совсем всех. Есть еще неукорененные, тем обрести покой, как выяснилось, потруднее. Но не лесникова вдовица заводила порядки.
Проселок, огибающий погост, далее порос уже лебедой. За поворотом открывается вид на городошные огороды и гаражи.
– В гаражах-то у них что?
– То же, что у всех в сараях. Кто чего-то мастерит. Остальные хранят хлам да картошку.
Дорога загибается к противоположному входу на погост. Ворота здесь уже из листового железа, но так же существуют сами по себе.
Посыпанный шлаком путь ведет вдоль гаражей, потом скрывается за ними.
– Нам туда, – показывает скорнячиха вправо, на тропку, ныряющую в узкий проход, перекрытый в глубине двумя металлическими трубами, криво вбитыми в распор. За ними к железной гаражной стене пристроен железный же курятник с навесным замком. Изнутри сквозь сетку смотрят три печальные куры какого-то ржавого цвета.
– Ко-ко-ко? – начинает одна, склонив голову.
– Может, в поле выпустим? – сердобольно спрашивает за плечами скорнячиха. – Глядишь, они где в деревне найдут себе нормальное жилье…
– Курокрадство молодцу не к лицу, – отвечаем решительно.
Не оправдывая куриных надежд, следуем мимо.
На выходе из гаражного массива красочно высится мусорная свалка, в которой роется с десяток котов, настораживающихся при нашем появлении.
– Мое! – злобно взвывает сверху один, отъявленно разбойного вида. Остальные поддерживают его криками про то, что самим мало.
– Давай, с троих рыжих шкуры спустим, – опять подзуживает скорнячиха. – Я тебе такой малахай сошью, все девки твои будут.
– Обойдусь, не Чингисхан.
Между кубическим сооружением в греческом стиле и развалинами сложившегося панельного дома с неизвестным количеством этажей выбираемся на центральную аллею, мощенную выщербленными бетонными плитами.
Прямо напротив нас за кованой железной оградой вполне ухоженное кирпичное трехэтажное здание, крытое черепицей. У сторожевой будки исключительно знакомые лица. Упираясь мордой в закрытые ворота, стоит сивый мерин, впряженный в телегу с наваленными решетчатыми пролетами. На передке в обнимку с кнутом лежит, поджав ноги, бугай. Вокруг них бегает старикан во френче, перепоясанном портупеей, выясняя, кому теперь убирать густо рассыпанные по площадке конские яблоки. Поскольку бугай откровенно спит, старикан выясняет это, надо полагать, с мерином. Во всяком случае, последний время от времени одобрительно ржет. Знает, скотина, что его-то по-любому не заставят.