Впрочем, тесная связь Православной Церкви с государством оставляет место лишь для благотворительной деятельности. Наблюдается значительное богословское пробуждение, связанное с общественным консерватизмом, с благочестивым милитаризмом, с каким–то культурным мессианизмом, в котором народ, история, культурное наследие составляют освященное целое. Тут и там в православии наблюдаются признаки утонченного неоязычества, тем более вредного, что оно связано с религиозным символизмом.
Другое, тоже совершенно секулярное, искушение подстерегает Церковь на Ближнем Востоке: это конфессиональная система политического устройства, при которой государство рассматривает религии как политические сущности, пользующиеся определенными льготами. Эта система порождает в умах верующих и в поведении клириков политико–религиозную двойственность. Церковь чувствует себя призванной служить не всем людям, как раньше, а только своим членам. В этой государственной структуре сияние Церкви потускнело, и она больше не смотрит на себя как на носительницу вселенского послания. Она берет на себя функцию совершения таинств, но таинства теряют свое космическое измерение, значение собирания «рассеянных детей Божиих».
Разница в социальном положении отражается на богословских концепциях разных Церквей. Остается выработать социальное богословие, исходя из общей воли православных вместе послужить отверженным земли. Ибо парадокс современной Церкви все–таки в том, что у нее нет глубокого единства, несмотря на единые догматы и все более и более общее неопатристическое богословие. Несмотря на это обновление, Православные Церкви еще не выработали реалистического социального мышления. Они слишком дорого платят за свое спокойствие. Они, более или менее полностью, присоединяются к идеологии своих правительств и безмятежно любуются успехами своих стран.
Я недостаточно осведомлен о богословии в Латинской Америке, чтобы сказать, может ли она принести нам что–то значительное. Но весьма ценно, что христиане там вовлечены в общественную борьбу.
Я все более и более убеждаюсь, что синтез между Евангелием и какой бы то ни было идеологией немыслим. Евангелие так мало концептуально и систематично, так открыто и исполнено оттенков, что оно не поддается отождествлению с политической системой. Нельзя безнаказанно прибегать к Евангелию для обоснования заранее избранной социальной доктрины. Когда слушаешь проповеди про богатых и бедных, кажется, будто проповедник строит богословие на своих страхах и компромиссах. В этой области можно быть либо пошляком, либо пророком, среднего не бывает. Но, во всяком случае, есть в великом предании Отцов IV — V веков золотые слова о справедливости и до утопичности революционные понятия о собственности. Почему общественное учение Иоанна Златоуста, Василия Великого и стольких других не подхвачено, не переработано в свете нашего современного опыта и углубленных, так быстро, из года в год возрастающих знаний по политической экономии? Нужно освободить все народы от гнета, какова бы ни была порабощающая их идеология. Конечно, каждый из нас больше всего чувствует беду своей страны и своих соседей, и это нормально, но не думаю, что есть какая–то иерархия беды.
Все это не получится без облегчения церковного аппарата, реформы литургических текстов, переработки программ богословских факультетов и семинарий, чтобы будущий священник близко знал не только наши ограниченные горизонты, но и наши источники. И вообще есть стиль поведения и речи, может быть, опасный, но необходимый, который сопровождает всякое дуновение пророчества.
Нужно ли зазывать современного человека в холодную и пустынную атмосферу наших общин? Этот человек порою кажется живее, чем средний христианин: в нем больше поэзии, больше влечения к свободе и справедливости. У христианина благороднейшие дела увядают от отсутствия к ним интереса, из–за чрезмерной мудрости, которая все обесцвечивает.
Остается ли Церковь, при настоящем положении, местом спасения? У Оригена или у Афанасия можно найти неслыханное утверждение, что христианская община не потому обозначает спасенное человечество, что в некий день будет причастна пришедшему в Иерусалим спасению, а потому, что состоит из спасенных людей. Таково для этих Отцов доказательство истинности нашей веры: группа мужчин и женщин, настолько уже воскресших, что воскресение для них — не только утверждение Писания, но факт, который читается в поведении общины.
Да, возможность обращения нехристианина к Иисусу Христу вселяет в меня порой страх и трепет. Я боюсь, что, посещая нас, новообращенный станет хуже, чем был, может быть, даже сыном геенны. Ибо если наше Писание говорит ему о Церкви как об общине любви, то в действительности это далеко не очевидно. Встретит он у нас и несогласие, и зависть, и, может быть, впервые столкнется с ними в такой грубой форме. Во всяком случае, он будет обречен на ужасное одиночество, которое испытывали праведники, убиваемые рядом с жертвенником. Я спрашиваю себя иногда, не стала ли жизнь в Церкви напрасной тратой энергии, а слова, произносимые в ней, — гласом вопиющего в пустыне, ведь в пустыне не бывает эха.
Можно самым систематическим образом доказать, что наша Церковь во всем подобна Церкви неделимой, что совершенная гармония царит в ее догматике, в ее богослужении, каноническом праве, монашестве, во всей той привлекательной связности, которая есть в ней и поддерживает нас. И все же, даже в самых развитых богословских кругах ее есть некое увядание, и аргумент Афанасия против ариан не мог бы появиться в нынешней Церкви. В Коране есть выражение, обозначающее иудеев и христиан вместе: «люди Писания», то есть люди, верующие в священные книги. Боюсь, как бы сегодняшние люди не стали смотреть на нас как на книжников, вычитывающих мифы из Писаний, а не как на людей, объединенных личностью Христа, подобно антиохийским общинникам, впервые получившим имя «христиане».
Куда вести обращенных? Что предложить тем, кто, будучи рожден в Церкви, внезапно чувствует, что охвачен божественным огнем? Накануне праздника Воздвижения Креста, 13 сентября, у нас жгут всякую сухую траву и колючки. Гору опоясывает полоса огня, подобная той, что некогда протянулась от Иерусалима до Константинополя. Так сиро–палестинское население оповещало империю об обретении св. Еленой Креста. Церковь может в любое мгновение вновь возгореться, глас вопиющего в пустыне может обрести отзвук, если в Церкви Христовой вновь исполнится слово пророка: «Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая, и расцветет, как нарцисс; великолепно будет цвести и радоваться, будет торжествовать и ликовать; слава Ливана дастся ей, великолепие Кармила и Сарона; они увидят славу Господа, величие Бога нашего, укрепите ослабевшие руки и утвердите колени дрожащие; скажите робким душою: будьте тверды, не бойтесь; вот Бог ваш» (Ис. 35,1–4).
Это чудо, как любое чудо, непредсказуемо. Какое представление было у апостолов о Пятидесятнице, пока она не пришла? Мы исходим из убеждения, что опустелый храм может наполниться славой. Оставленное нами Тело Христово все так же живо. Именно Оно делает нас новой тварью. Духовный и психологический надлом, инфляция ценностей Церкви будут неизбежны. И все же это не должно привести нас к искушению элитарной «Церковью для чистых».
«Остаток Израиля», по выражению Писания, возвращает Церковь к ее призванию. Но последние праведники будут жить в смирении и вере. Ибо несомненно одно: если их праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев, мир не будет преображен. Алкание и жажда правды обратят их в вечных нищих милосердия. Всегда памятуя о праве Божием на них и на весь мир, они станут обоюдоострым мечом, одна сторона которого рассечет мир, а другая нанесет их сердцу неисцелимую рану любви.
Дух их будет яростен яростью Божией, ибо прежде чем растить и строить, любовь пблет и разрушает. Но душа с бесконечным терпением перевяжет все раны, нанесенные вдохновляющим Словом.