Очевидно, что понятие об освобождении остается тесно связанным не только с социологическим опытом каждой из Церквей — но также и, может быть, еще более особенным образом в каждой Церкви — с их экклезиологией. Мы зависимы, хотя и в различной степени, от силы притяжения национальной истории, которая влечет либо к покорности, либо к нетерпению и мятежу. Должны мы считаться также с существующим представлением о Церкви как о слишком пустынном или, напротив, удушающе тесном пространстве. Возникает искушение попытаться создать пространство, более широкое и более способствующее освобождению, чем историческая Церковь. Если некая Церковь понимает себя как Corpus Christianum, притом что данное христианское общество отнюдь не отождествляет себя с Телом Христовым, нас будет соблазнять тварный мир, который станет рассматриваться как место спасения, поскольку в нем есть справедливость и творчество. Однако евангельская простота была и остается способной вызвать общественное действие широкого размаха. И евангельский Иисус всегда пребудет самой жизнью всякого движения за освобождение в христианской среде.
Обрисовать понятие об освобождении поможет один текст Николая Бердяева: «Человеческое существование имеет смысл лишь тогда, когда человек, личность перестает быть рабом мира, государства, нации, отвлеченного мышления, абстрактной идеи — и подчиняется непосредственно Богу Живому. И только после этого свободного внутреннего подчинения Богу, которое никогда не бывает «общим», человеческая личность может изнутри определить свое отношение к сверхличным ценностям и общим реальностям. Чтобы обрести свою общественную природу и свое общественное призвание, личность в своем существовании должна быть избавлена от всякого давления со стороны общества» [21].
Обращение по–прежнему приходит свыше, а внутренняя свобода, которую Отцы называют apatheia (бесстрастие) остается плодом Святого Духа. В этом смысле прав был Юрген Мольтман, когда писал: «Эсхил сказал, что в рабстве человек теряет половину своей добродетели, но не сказал, что человек обретает эту половину, когда свободен. Другими словами, если эксплуатация, гнет и отчуждение часто происходят от дурных условий жизни, то от лучших условий не обязательно происходит освобождение человека». Современный мир приучил нас к мысли, что несправедливость не есть какой–то неотменимый закон физики, а работу по освобождению человека должно предпринимать с надеждой на богочеловеческую синергию, действующую в людском сообществе. И все же главной и определяющей остается позиция молитвы и свидетельства, приносимого вместе с Отцами. В конечном счете, творец свободы — только Дух Господень.
Единство человеческого рода–конечная цель культуры и политики
Все, что проявилось в тайне домостроительства Сына, а также Святого Духа в Церкви, раскрывает внутритроическуюжизнь. Еще до начала мира Отец в тайне кенозиса видит перед Собой Сына. Отец уступает Сыну, ставит на свое место иное Лицо. То же самое делает Он по отношению к Духу. В этом отречении — перихорезис любви. Именно в это несказанное единство входит Церковь и каждый ее член. И это межличностное общение в Боге — источник богочеловеческого общения, в котором мы участвуем, совершая Евхаристию, и которое представляем миру как образец его единства.
Единство рода человеческого для нас не состоит в какой–то формально–юридической перегруппировке наций. Это не было бы так, даже если бы неисчислимый ряд революций и перестроек мог постоянно вести к более или менее длительному равновесию. Мы стремимся к истинному, межличностному единству, при котором общество не раздроблено на индивидуумов, погруженных порознь в свое ужасное одиночество. Это истинное единство — конечная цель политики и культуры, и осуществится оно в паруссии.
«Во Христе все оживут», — говорит нам о воскресении апостол Павел (IKop. 15, 22). И в Посланиях Иоанна, и в посланиях Павла, и у Отцов Церкви очевидно, что воскресение плоти связано не с бессмертием души, как мыслили его греки, а с восстановлением личности, которое и есть плод торжества Господня над смертью. Но если собственное наше воскресение посеяно в нас крещением и непрестанно поддерживается Евхаристией, то почему воскресение распространяется и на неверующих?
Мы не можем ответить на этот вопрос, возвращаясь к небиблейской идее бессмертия души, ища для этого воскресения естественного основания. Если личное воскресение дается человеку в конце времен, то он должен получить его залог, даже если пребывает вне Церкви. Силою воскресения человек имеет внутреннюю связь со Христом. Эта связь Христа с человечеством целиком основана на том факте, что Слово в воплощении приняло не только облик физического индивида, но и всеобщность человеческой природы. Иначе говоря, воскресение касается именно этой всеобщности.
Это заставляет вспомнить мысль о. Сергия Булгакова о том, что эсхатология, конец света и воскресение не являются как i ex machina (бог из машины), но приготовляются историей: «Эсхатология предполагает разрыв преемственности, transcensus; в этом состоит идея конца». Он думает, что и мир должен дозреть до своего конца. В мире совершается дело Христово. В нем есть и история, и эсхатология, и они взаимно обусловлены. Нельзя, считает этот великий богослов, останавливаться на «отдельных моментах исторической трагедии […], на вселенском крушении и разложении». Между Христом и человечеством — связь энергетического, общинного порядка: «Христос ведет свое человечество, несмотря на его сопротивление и враждебность, в которых проявляется свобода падшего человека» [22]. Таким образом, личное спасение человека вписано во всеобщее дело человечества — установление в мире Царства Христова. Второе пришествие Христа становится богочеловеческим действием, как стало таковым Его первое пришествие, когда Мария приняла волю Божью. Человек не только ждет, но и желает «пришествия дня Божия» (2 Пет. 3,12), приближает его святой жизнью и молитвой. Вполне законно воспринимать эту мысль апостола через понятие о синергии. Человек призывает пришествие Господне не только в плане личной чистоты, но и в том процессе очищения, который происходит между historia sacra (священной историей) и historia profana (мирской, неосвященной историей).
Евхаристия — источник свидетельства
Единственное наше обретение — свобода. Может быть, мы лучше поймем свободу, если поставим ее в связь с жизнью Церкви. Действительно, мы не можем рассматривать свободу саму по себе. Как пишет Поль Вергез, «свобода по определению неопределима, поскольку то, что определено, перестает быть свободным». Весь свой смысл свобода обретает в новой жизни во Христе. Об этой новой жизни возвещают миссия и литургия Церкви.
Для осуществления всякой миссии, для всякого суждения о вещах и идеях, для всякого глубокого прочтения человеческой действительности должно пребывать во Христе. Ибо если духовный судит обо всем (IKop. 2,15), то у него должно быть на то основание. Православие не может быть умственно скованным. Недостаточно много знать о Боге, чтобы свидетельствовать о Нем. Нужно знать Бога за пределами всякого слова и всякого рассуждения. «Всякое слово оспаривает другое слово, но какое слово может оспорить жизнь?» — говорит св. Григорий Палама. «Мы думаем даже, — продолжает он, — что невозможно понять самого себя способами различения, рассуждения и анализа; только суровым покаянием и действительным подвижничеством можно освободить свой ум от гордыни и зла» [23].
Иными словами, прежде всего важна здесь православная вера, опытно пережитая в общении верных, вместе со святыми всех времен, в нашем странническом пути к Богу. В расшатанном и разделенном мире с неустойчивой и неестественной культурой, в котором мы живем, безумию насилия и войны противостоит единственная непоколебимая истина — Евангелие Иисуса Христа. Однако речь не о том, чтобы бежать из разломанного мира, не о том, чтобы отвернуться от громады окружающей нас культуры, мечтая о немедленном наступлении мессианского царства. Речь об уверенности в том, что было вручено святым. Евангелие, это живое Слово, нужно проповедовать во всех положениях человеческой жизни. Мы сами пребываем в нем, через него судим обо всем, и речь наша становится пророческой.