Будто отец сыну говорил. И на палец указующей руки правой с желанным трепетом глядел Корнут.
«Его старость послушать. Стародавние заветы приять в душу, чертом обуянную. Тихость настанет. Тихость желанная. Это тебе-то тихость! А дом твой! Те стены тихости не хотят. К черту! И Ираиду к черту! К черту Ираиду. Однако, женюсь. Предначертание правительства. И в Санкт-Петербурге его превосходительство...»
- Женюсь на твоей Ираиде, старик. Пусть черт меня возьмет, а женюсь... Только сюда ее! Сюда! Сюда! Пусть коньяк разливает.
Долго говорил, то Горшкова старика перед собой видя, то пустоту черную, сонно ужасающую. И теребил подушку, бисером шитую и гарусом. И кулачком бил-махал. То отгонял от дивана кота с песьей головой. Лезет, подушку грызет. Того гляди - за руку тяпнет.
- Что? Что? А?
Давно уж старик-купец перед Корнутом стоит, слова строгие ему говорит. Вот за плечо чуть тронул.
- ...а про Ираиду слов твоих не приемлю. Почти что просватана дочь. И уйди ты из дому моего, коли поносишь отцов завет. Уйди. Не басурмане мы. Уйди.
И пробудившемуся Гервариусу:
- Уведи!
В карете спал Корнут. Нотариус Гервариус поговорил и замолк. Не слышал Корнут. На Московской глаза открыл. Пальцем указал. У той же кондитерской французской карета остановилась. Не бушевал. Храня строгую спокойность на лице, вошел Корнут. Черта запрятал. Белизна лица. Страшная белизна. Запрятав черта, хочет сделать то, что нужно.
То смеялся, то, ужасаясь, кидался к нему Гервариус, когда Корнут стоял перед продавщицей, держа шляпу в левой руке. А держа шелковую шляпу в левой руке, Корнут говорил продавщице:
- К снисхождению вашему прибегаю. И прошу руки вашей. Будучи осведомлен о предначертаниях правительства, тщания свои направлю, дабы промышленность вашу довести до желаемого да... да... уровня.
Говорил трезвый. Шелковый цилиндр не дрожал в его руке. Вытягивал слова, как ленту. К изумленной француженке подбежал Гервариус. Что-то шептал. Головой кивала.
В карете ехали втроем. Корнуту надоел сегодняшний день. И стал он маленький. Ребенком стал. Ногтями царапал иней стекла. Вглядывался в фонари. И раздражало его то, что они на далеко поставлены.
- Черт!.. Черт возьми!..
- Корнут Яковлич, с вами невеста.
- К черту!
- Но она хочет с вами поговорить.
- К черту невесту! А вы что? Вы с ними? С теми? Копеечку...
Доехали до дому.
Много-много раз пили гости за здоровье жениха и невесты. Корнут неподвижный сидел в высоком кресле своем. Нянька Домна Ефремовна, гневно тряся головой, посидела и ушла. Француженка быстро привыкла к новым обязанностям. Разливала кофе.
XI
Третий вечер. Но его еще нет. Он подходит. В комнате серое-серое. Потолок и стены львиной комнаты спокойные. Рельефы ниже. Краски другие. Той ночью не спал, когда ушел дядя Семен. Без огней уснул, днем проснулся одетый. Когда проснулся, не вспомнил, какая была ночь.
И надвигается новый вечер. В комнате серое-серое. И мало видел дня Антон. И не помнит, где проснулся. Это оттого, что просыпался несколько раз. Просыпался на кровати, в кресле, на диване. Просыпался и поднимался сонный.
Серое вокруг. Серое. Спокойствием и скукой пропитался крашеный гипс. Скучно. Встав, чтоб больше уже не лечь, посмотрел вперед, в новый день. Там ничего не было. И посмотрел назад. Но и ночи не было. И стало скучно. Скучно. Тогда стал думать нудную думу.
- Куда бы мне пойти?
Вспомнил вчерашнее.
- Куда бы пойти? К кому бы?
Но вчерашнее шептало:
- А то? А то как же? А наша трагедия?
И отвечал лениво:
- К черту!
Было только скучно.
- Ура! Идут!
Искренно и смешливо обрадовался стуку дверному далекому.
- Ба! Да это Яша!
Вошел в пальто, фуражку на книги бросил.
- Вот и мы. Но, чур, под секретом. Под секретом к узнику. Видишь, в пальто. Чуть что, сейчас. Но только часа на два все благополучно. На шведке в Печерский монастырь покатила. Зиночку с собой взяла... Вернется, жди визита. Все признаки... Ну это пока по боку! Читай новость. Наш-то Витя...
Из кармана пальто номер «Иллюстрации» вынул.
- Слушай. «Выставка в Венеции... Не можем не отметить картины нашего молодого соотечественника»... Каково?.. «Правда, его Amor вызывает недоумение какой-то претенциозной дикостью выполнения, но кошмарно-мрачный сюжет, а до этого так падки милые итальянцы, заставляет публику подолгу останавливаться перед картиной. Картина уже продана. Пожелаем молодому художнику избавиться...» Ну! что скажешь? Мы-то тут думали, что он под итальянскими заборами ночует и помаленьку живописи обучается, а соотечественник, оказывается, мрачные сюжеты на выставках выставляет и публику собирает. Н-да. Ура, Витька!
- Хорошо это. Я рад за него.
- Только ну и семейка у нас. После всех о брате узнаем. Ведь это когда еще было. Смотри месяц. Конечно, номер этот я maman подсунул. Обстоятельно прочитала и, кажется, дважды. Отложила и ни гугу. Ну и я ни гугу, коли так. Однако, через час ко мне. Цепочку дергает. Помолчала, потом: отцу о том, о Венеции, ни слова! Так и сказала: о Венеции. Не о Викторе, а о Венеции. Что так? говорю. А то, что ни слова, слышишь! Хотел было я разразиться, ну, да клятву себе дал не расстраиваться. Фу! И сумрак же у тебя здесь. Атмосфера тоже тово... Куришь и форточку не открываешь. Ну, как твои-то дела? Говорил ведь, плюнь! Что вышло? Ведь ни то ни се вышло. Только затянул. Иди-ка наверх, как ни в чем не бывало. Комендант пока ничего не знает. Она ему наврала, что ты болен. Да оно на то и похоже. Покажись-ка к свету. Да-а. И что себя мучаешь? Она, впрочем, тоже хороша; если это тебя утешает. Комендант уж ее отчитывал: коли больны, кричит, доктора позовите. Не больна я, говорит. А тогда, кричит, какое вы право имеете с таким умирающим лицом ходить... Однако, я пальто сниму... Ну, maman наверх к нам поминутно бегает, злобу срывает. Зиночку пилит: о женихе думаешь, а что бы матери помочь... Я потом говорю: вот ты придумай-ка, как и чем отцу-матери помочь. Умора. А Ирочку совсем заела. Та поет себе, бегает. За руку схватила. За немецкий язык усадила. И Эмме влетело. Костя на полдня куда-то сбежал. А все из-за тебя. Последний раз говорю: плюнь! Иди наверх, пока не поздно. Из монастыря вернется, не то будет. Решение примет. Какое? Этого нам с тобой не угадать. Да! Теперь главный жупел уж не Виктор, а ты. Вы, шипит, с Антона пример брать! Уж на что я! Уж, кажется, клялся, что не впутаюсь. И то сегодня не вытерпел. В сторону сказал: опять, говорю, здесь дни террора устраиваются. Услыхала, накинулась. И ты, говорит. Нет, не и я, говорю. Я книжку читаю и с вами ссориться ничуть не хочу. А вы лучше дайте мне, мамаша, валерьяновых капель; это, говорю, у меня, кажется, истерика начинается, и мне очень хочется разбить вот эту лампу. И ведь прислала мне валерьяновых капель. Ха-ха! Кунсткамера. При всем том скука непомерная. Дядя Сема-то... Мaman забыла, верно, предупредить его, что ты числишься больным. Пришел он от тебя, комендант к нему, и сразу в слезы. Что? Что? Умирает Антоша? Трудно ей было спасать ситуацию. Как, кричит, не болен совсем? То есть болен, да не очень. Как не болен? Чего же ты там сидел? Ну и пошло. Едва распутали. Дядя Сема в карету опоздал чуть не на час, В первый раз, как себя помню... А он ведь здесь в первый раз вчера?
- В первый. Все разглядывал.
- А что говорил? Убеждал быть паинькой? Ну, да он не страшен.
- Много говорил. Да. Не страшно. Только еще хуже.
- Ну, это как кому... Пойдем, Антоша, к верхней бабушке. Скука. Про Виктора Дорочке и Сереже расскажем.
- Не пойду.
- Та-та-та! Уж не сплелось ли это вместе? Мaman Дорочку костит. С тобой за компанию. О неблагодарности и о прочих подлостях. И с записками от бабушки три раза бегали. В чем дело? Или не знаешь? Тогда пойдем, узнаем. Одному не охота... Знаешь, обленился я здесь до чертиков. Со скуки и со зла. Только и утешение, что жрать вкусно дают. После питерских кухмистерских оно занятно... Но скука одолела. И в Питере последнее время скучал. И сюда ехать не хотел. Нет, думаю, поеду. Может, скоморохи развеселят. Издали-то здешнее подчас занятым кажется, вроде оперетки. Однако, еще хуже. Хоть повеситься.