А к Антону приходил Виктор далекий, за руку ведя Дорочку, Перед кроватью вставал, а Дорочка там, в изголовьи. И хорошо Антону, но скоро страшно. Молчат оба. Спрашивает он их, они молчат. И разрывались страницы сказки, и стонал Антон бессловно, и верил в то, что словами многими спрашивал он Виктора. И спрашивал о том, зачем уехал, и о том, почему Дорочка не идет.
К младшей дочери своей Ирочке идет Раиса Михайловна. С Ирочкой странное творится. Более уже полугода. Врачи говорили:
- Возраст такой. Сами знаете. Но исключительно нервная организация... Проявление истерии. Впрочем, опасаться нечего.
Но неспокойна Раиса Михайловна, и чудятся ей новые страхи.
- Мамаша... Хотел я вас попросить...
С Яшей, с первенцем на лестнице встретилась. Отвернулась. Цепочку золотую на груди своей дернула.
- Оставь меня в покое. Никаких просьб.
Прошла. И огорченный и злой, шепчет Яша что-то, отходя. А Раиса Михайловна шепчет:
- Смутьян.
И кажется ей, что Яков виноват во всем. Вспоминаются ей его споры с отцом, всегдашние просьбы.
- То то ему надо, то этого не достает. У Антона тогда по целым дням сидел. К Виктору бегал. Знаю. Что задумал? И в глаза не глядит.
В верхний этаж прошла.
Зиночка с Ирочкой в одной комнате живут. Справа от комода большого, а над комодом зеркало висит, одна кровать, слева от комода другая кровать. Бронзовые амурчики, на чугунных завитках сидя, глупо так поглядывают, будто тихую беседу ведут. И ручками поясняют.
От стола, что у одного из окон, поднялась Зиночка. Старшая дочь. Взором покорным мамашу приветствует. Молчит. И всегда-то мало говорит Зиночка. На кровати своей лежа в платьице смятом, лица от стены не повернула Ирочка.
К столу села Раиса Михайловна.
- Сядь.
То Зиночке. И тихую беседу повела, обрывчатую, ненужную, в окно на Заволжье далекое глядя. О Зиночкином женихе беседа. Бедный, незаметный. Не пара. Сначала споры, огорчение, слезы. Тихая Зиночка будто и не противоречит. А тот почтительный и жалкий, когда от дому ему отказали, письма стал писать родительнице, гордость ее ласкающие. А тут случилось ему отбывать воинскую повинность вольноопределяющимся. Для любопытных взоров чужих людей так дело повернулось, будто жених неудачливый потому только в дому Макаровой не бывает, что в отъезде. А жених покорственные письма пишет:
...«На службе царя моего срок отбыв, надеюсь вас в добром здравии увидеть, а также и Зинаиду Макаровну, которую почитаю невестою моею по данному ею слову. В родительском же согласии вашем не отчаиваюсь, но уповаю»...
И разное еще.
И тихость жениховская и робость день ото дня милее Раисе Михайловне. И Макару она удосуживается слова нужные сказать. И того настолько подготовила, что дважды уже прокричал он без гнева:
- А ну его к черту! Не мое это дело. Как знаете.
Татьяна Ивановна, старая совесть дома, говаривала, вздыхая:
- Оно правда, не таковского бы нам женишка, ну да видно, чему быть, того не миновать.
Звали жениха Андрей Андреич Пальчиков.
Глядя на Заволжье, а на дочь свою старшую не глядя, говорила Раиса Михайловна слова ненужные и непослушные, сама же думала:
- Быть может, к лучшему. Господи благослови. Господи благослови. Молодой человек почтительный... Не с деньгами жить, с человеком.
Предзакатно позолотились кресты церквей заволжских, мутными звездочками задрожали в близоруких глазах Раисы Михайловны.
- Зиночка, ну, как Ирочка сегодня?
Заслышав, с кровати спрыгнула Ирочка. На мать, на сестру не глядя, быстрыми шагами вышла из комнаты. Волосы русые растрепаны; платьице недлинное, полудетское еще, вокруг ног стройных поспешных трепыхается.
Вышла-выбежала. Дверью стукнула, распахнув широко. Донесся снизу гул голоса Макарова:
- Раиса Михайловна! Раиса Михайловна, да где же вы...
- Что? Ушла?
То Зиночке брат Костя. На подоконник сел. Каблуками стену бьет.
- Устал я. Черт бы побрал эти конкурсные экзамены. И зачем я в реальное тогда перешел? Корпи теперь, подготовляйся. Ну, да зато инженером буду. Знаешь ты, что такое инженер? Впрочем, никогда ты ничего не понимала, а теперь и подавно. Невеста... Ай-ай, покраснела... Что, генералиссимуса своего ждешь? Жди, жди... Вот что. Роман дай какой-нибудь... Устал, говорю, от котангенсов... Что? романов новых нет? Не читаешь? Что же ты делаешь целыми днями? Кому же романы читать, как не невестам?
За дверью пробурчал:
- Дура средневековая.
И пошел в Яшину комнату. На полтора года лишь моложе Антона, Костя казался совсем еще мальчиком. Рыжие волосы, машинкой стриженые, по всему лицу веснушки. Курточка с поясом ременным, коротенькая.
- Яша, к тебе можно?
- Чего тебе?
- Книгу... Роман дай какой-нибудь... Золя, что ли.
- Знаешь, где книги. Вниз иди. В библиотеку.
- Не хочу вниз. У тебя тоже есть.
- Ну, входи. Вон там на полке. Не эта. Выше. Нашел? И не задерживайся.
По коридору идя, Костя книгой по коленям хлопал и улыбался, и шептал-пел:
- Та-ак. Та-ак. Понимаю. Так, так, понимаю. Политик тоже.
Ирочка навстречу. Идет, и плачет. Платочек в комочек. В руках мнет. То по лицу водит.
- Чего, козочка, плачешь?
И мимо прошел. А Ирочка в комнату нежилую. Редко туда заходят. Ванная комната называется. Но никто там не моется. Постояла. У окна на стол взобралась, ноги на стул. И весь двор ей виден. Сидит, как птичка, высоко.
Сидит и плачет тихо.
Кажется Ирочке: в кого-то она влюблена безумно. А он далеко. И не пустят ее к нему никогда. И все люди такие гадкие. Злодеи все. А добраться бы до него, до того, стала бы она его целовать, слова хорошие говорить. А целовала бы она его всего-всего.
И колотится сердце. И душит горе. Большое, черное. А словами его ни рассказать, ни отогнать. Душит. Будто крыса на горле сидит большая.
XXXI
С улицы дом низкий, длинный; стены желтые облупились. Железо на крыше кой-где порвано. На больницу похоже. Или на конюшню пожарной части. Но окна все освещены. По занавескам тени людей весело хороводятся. От подъезда низкого освещенного туда в темноту улицы вереницей экипажи. Кучера, извозчики. Гомонят. По снегу перебегают, с дворниками водку пьют.
Карета извозчичья, тяжелая, из темноты по ухабам катится, скрипит и кудахчет. Попритихли у подъезда. Дворник позвонил. Дверь подъезда распахнулась. Седеющий лакей, веселый, радушный, в мятом фраке, в манишке нечистой.
- Пожалуйте!
И мимо себя в дом пропустил даму стройную, высокую, и за нею жандармского полковника, каждый шаг которого, звонкий и наглый, каждый жест и каждая минута которого шептали:
- Не хочу стареть!..
Закачалась карета.
- Эй, ты, косоглазый! Куды встал! Каретам впереди место. Иль не знаешь? Василий, здорово! Михаиле Емельянычу почтеньице. Стаканчик? Стаканчик можно.
- Давненько...
- Да што. С полковником все. Как в город к нам заехал, так с ним мы все. С двух часов, едет, не едет - от гостиницы не отпускает. И до ночи. Ну, а к вам, часов до четырех, значится. Однако, не платил... Повторить? Можно и повторить... А я воблой закушу. Воблой. Вобла у меня хороша, братец. Икряная... А что, много у вас в кабачке ноне?.. Эти ваньки, поди, зря ждут... Такой воблы поискать... Не могу вот я, Михаила Емельяныч, как эти вот сукины дети, без закуски. Мне закуску подавай. Потому привычка.
- Закуска, оно, конечно... Так не платить? А у нас ноне ни мало, ни много, а как завсегда. Надолго сюда полковник-ат?
- А кто ж его знает.
- Баба его эта самая...
- Што?
- Хороша, говорю, супружница. Прошла - дух от ее... И шубенкой этак... А не платит - заплатит. Деньжищ поди... А то и не заплатит. Полк ихний такой. Не подступишься.
- Не подступишься, оно как есть...
А другой возница с высоты кареты:
- Может, и не заплатит. На купцов управа есть, на другого кого прочего, скажем, тоже. А... Господа эти в «Российской» стоят?