Любовь к жизни Розанова с годами все сильнее проявляется как религиозный культ природы, культ источника жизни — солнца. Он говорит о солнце как о живом существе, благословляющем мир, — молится солнцу. Тот же сдерживаемый, подавленный, как грех, как искушение, культ есть и у Мориака. Мориак преследует и искореняет в себе то, чем Розанов живет. «Насколько язычество у нас в крови, — пишет Мориак. — Достаточно после трех дней тумана открыть окно навстречу солнцу, и появляется искушение робко протянуть к нему руки». Говоря об урожае, погибающем под дождем, не видя лика своего огненного бога, о земле как о Кибеле, Мориак имеет в виду не только риторические фигуры. В книгах Мориака, как и у Розанова, ощущается античный религиозный культ природы — первый совершенно сознательно подавляет его, борется с ним. Рассказывая о смерти матери, Мориак пишет, что за десять минут до смерти она показала на щебечущие птичьими голосами густые кроны деревьев и сказала: «Вот чего мне жаль». Всякое отвлеченное, пассивное общение с природой, которая составляет исходную точку религии Розанова, для Мориака — предательство Христа и собственной души, единственной и бессмертной. Этот зажим, не отпускающий Мориака, пока он верен своей правде, становится причиной внезапных порывов, стона тоски по бездеятельной любви к земле как по свободе. «Святые шли в пустыню, но разве они осмелились бы остаться один на один с этой распростертой и живой равниной, с этой телесной землей, на берегу этого огромного тела, которое не может не грешить».
Ничто так не возмущает Розанова, как навязывание понятия греха безгрешной природе. Поверье, что дрожащая осина дрожит, потому что на ней повесился проклятый Иуда, становится для Розанова одной из мрачных иллюстраций того, как тень христианства падает и на невинную природу. Если группа крестьян, похоронивших себя заживо, чтобы отказаться от жизни и быстрее прийти к вечному блаженству, представляется Розанову кульминацией идеи иночества, то враждебное отношение к полу христианских мистиков и святых он связывает с русской сектой скопцов, которые, как святые, только физически, жестоко отреклись от своего пола и буквально истолковали слова Христа «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…». «Прощай, небо, прощайте, звезды, прощай, солнце, прощай, месяц, прощайте, озера и реки» («Темный лик»), — говорят вступающие в секту кастраты-скопцы. Эти люди глубоко сознавали, что, порывая с полом, они порывают со всем материальным миром, со всей мистикой солнца и природы. Для Розанова каждый последовательный христианин, каждый, кто пристально всматривается в лик Христа, осуждая половую сферу, идет по пути тех кастратов, разрывая священную связь человека с природой. А как непосредственное следствие этого человек, не выдерживая жизни в «авитализме» христианства, возвращается к земле, но уже с вырванным из земли корнем, с уничтоженной в себе способностью религиозного чувства природы. И это «вырывание корня» бросило «Европу в Вольтера и вольтерьянство», в атеизм, цинизм и грязь.
Что за судьба […]: или — монастырь, или уж если отрицанье — то такое дьявольское, с хохотом, цинизмом, грязью и… революцией… Знаете ли, друг мой, не будь этого ужасного религиозного цинизма в Европе, м. б. я всю жизнь простоял бы «тихо и миловидно» «со свечечками», и переживал я бы только «христианские (православные) умиления» (письмо к Е. Голлербаху).
И Розанов с жаром уверяет, что смех над Богом встречается и у духовенства, что и у них в душах царит атеизм, что и они в грязи, и приводит анекдоты в доказательство их религиозного цинизма. Его не отпускает вопрос, откуда взялся смех над Богом, цинизм в Европе, откуда Вольтер и вольтерьянство, можно ли себе представить еврея, который бы так насмехался над Моисеем[309]; но не только, ведь Алкивиад был изгнан из Афин за то, что пошутил над богами, ночью, в веселой компании, а ведь это уже был пе-риод упадка Греции, период Пелопонесской войны, почти современной нам войны — значит, не только в Иерусалиме, но и в Афинах Вольтер не имел бы права на существование. Розанов хочет дойти до источника, откуда взялись Дидро и Гельвеций, а еще раньше Боккаччо и эта «невыносимая грязь Декамерона» (письмо к Е. Голлербаху). Он признается, что вся его жизнь прошла под этим знаком вопроса — откуда в Европе альтернатива: чистые девы или смешки над Богом[310]. И говорит, что Христу достаточно было отнять у религии фаллический элемент, чтобы ее разрушить, уничтожить ее источник и сущность — древо жизни.
309
«И вот:
310
«Ну, так