Какая же пропасть отделяет его судьбу от судьбы Розанова, умершего в голоде, одиночестве и все большем внутреннем разладе, после смерти растоптанного победившими врагами его мысли, забытого. Но не этого ли подсознательно ожидал и жаждал Розанов, не такой ли конец как раз и освещает его память, добился ли бы он успехом того сияния, которое заставляет нас возвращаться к его текстам? С моей стороны это не голословная гипотеза.
«„Известность“ иногда радовала меня, — чисто поросячим удовольствием, — пишет о себе Розанов уже в 1911 году. — Но всегда это бывало ненадолго (день, два): затем вступала прежняя тоска — быть, напротив, униженным», и чуть далее снова:
Унижение всегда переходит через несколько дней в такое душевное сияние, с которым не сравнится ничто. Не невозможно сказать, что некоторые, и притом высочайшие, духовные просветления недостижимы без предварительной униженности, что некоторые «духовные абсолютности» так и остались навеки скрыты от тех, кто вечно торжествовал, побеждал, был на верху («Уединенное»).
Сегодня, с дистанции в сорок и более лет, мы можем окинуть взглядом замкнувшийся круг жизни Розанова, его мысли, сомнения и смерть, его одинокое зачарованное детство и грустную молодость; долгие годы тяжелого труда, борьбу и «игру» в разных интеллектуальных лагерях, все более выраженную войну с христианством и в то же время «православную правоверность». Период «Уединенного» и «Опавших листьев», первую тень смерти на жизни самых близких и на его собственной; страх смерти, бросающий Розанова снова в объятия Христа, затем последние годы — война, две революции, крах Русской церкви, которую он любил и отождествлял с Россией, террор, нищета и голод, «последний акт трагедии», словно подтверждение его тезиса, что человечество «сгнило» в христианстве. Потому что и ответственность за революцию Розанов возлагает на христианство. И его смерть в монастыре в январе 1919 года. Что из его наследия спасено от гибели? Во время войны Розанов продолжает писать, пытается сотрудничать с разными журналами. Даже выпускает свою последнюю книгу, «Апокалипсис нашего времени». Издания, в которых он пробует печататься, в основном конфискуются, редакторов арестовывают. Розанову уже за шестьдесят, его жена парализована и обездвижена. Единственный сын, 15–16-летний Вася, призван в Красную армию и умирает от сыпного тифа[315]. Одна из дочерей уходит в монастырь, ухаживает за стариком до последнего дня и вскоре после его смерти в том же монастыре лишает себя жизни.
Розанов голодает, мерзнет, у него нет даже керосина для лампы в долгие зимние вечера, и как раз тогда у него возникает чувство, что перед смертью он должен окончательно высказаться, что сейчас ему откроется что-то важное. Знакомые видят его на станции, куда он ходит, как нищий, смотреть, как другие едят; он сам с волнением описывает эти прогулки: солдата, который на его глазах разломил и съел большую булку, даже не понюхав ее. Он ищет окурки в мусорных баках, мерзнет и почти постоянно голоден. «Апокалипсис…», последнее произведение Розанова, написанное таким же свободным, интимным стилем, хотя и более резким, огненным, как и его письма того времени, полно упоминаний еды. «Семья наша голодна. 12-й день — ни хлеба, ни муки. Хоть бы кашки немного», — приписывает он к длинному, исполненному юмора и острых замечаний о социализме письму Геллербаху в июне 1918 года. А в августе: «Я голоден. И не могу исполнить требование редакции „переписать на машинке“ присылаемые статьи… Но ведь если „Мысль и Слово“ есть в точности Мысль и Слово… И я залился слезами». В «Апокалипсисе…» он с трогательным волнением благодарит незнакомого читателя, приславшего ему немного продуктов. «Мысли, и страхи, и тоска самоубийства уже мелькали, давили», — и дальше: «Сохрани, читатель, своего писателя, и что-то завершающее мне брезжится в последних днях моей жизни».
«Ax, все устаю. Сегодня — сыт: а знаете, милого творожку я съел, и — чуть-чуть, — не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но — детям и жене. Они так жадно накидывались и поспешно съедали, что жаль было спросить: „дайте и мне“. А — ужасно хотелось. Теперь только о еде и думаю». В этих обрывках предложений о голоде, вставленных между гениальными страницами о религии, слышится как будто плачь беззащитного ребенка без упрека кому-либо, без злобы; печаль, что последнюю, самую важную работу тормозит голод. Одна из страниц «Апокалипсиса…» заканчивается словами: «Устал. Не могу. 2–3 горсти муки, 2–3 горсти крупы, пять круто испеченных яиц может часто спасти день мой».
315
По версии Ю. Иваска (из упомянутого выше предисловия к «Избранному» 1956 г.), он замерз на крыше поезда как mieszocznik — так называли возивших картошку или муку в голодные города.