Меня всегда поражало, как этот больной старик, как никто умевший выразить боль, покинутость, одиночество, до конца жизни сохранил радость, как он чувственно и конкретно любил жизнь. Еще его последняя книга брызжет юмором.
И вновь этот юмор, сказка, «Обезьянья палата», которую он создал и где был председателем, давая всем своим друзьям престранные обезьяньи прозвища, — все это никогда не было только смеха ради, к шутке он относился со всей серьезностью, полумагически. В то же время Ремизов был сильно связан с православием, с его молитвой, литургией, обычаем, прекрасно знал православную традицию. Когда над его телом, над лицом, подвязанным темно-малиновым платком, лицом белым, как мел, закинутым назад, как бы не защищенным большим мыслящим лбом, стоял священник в окружении горстки последних друзей Ремизова и тихим, родным напевом читал заупокойные молитвы, меня пронзило то, о чем всегда писал Розанов: насколько близко, теплом и даже радостью православная религия окружает смерть, начало иной жизни, наконец-то в покое, свете и правде.
В последней книге Ремизова дана его библиография, список, трудно поверить — 81 название книг. С 1907 по 1921 год в России он издал их 37. От тибетских сказок и пересказанных им апокрифов до новелл, романов и даже театральных пьес. С 1921 по 1957 год Ремизов как эмигрант скитался по миру. Сначала Берлин, потом Париж. За границей вышли 44 его книги. У Ремизова были не только русские поклонники. Им интересовались поэты, сюрреалисты, много лет его друзьями были редакторы «Nouvelle Revue Française» Полан и Марсель Арлан. Многие из его произведений переведены на французский, немецкий, ни одного — на польский. «Подстриженными глазами», воспоминания о детстве (1951), в ближайшие месяцы выйдут в «Галлимаре» по-французски, в удивительном переводе Резниковой (несколько глав оттуда уже печатались в «Nouvelle Revue Française»).
В творческом богатстве Ремизова я хотел бы еще выделить рассказы из гибнущего Петербурга. Есть стихотворение Мандельштама 1918 года. С тех далеких времен я запомнил пару строф из «Na strasznoj wysotie błużdajuszczij ogoń», где каждая строфа кончается: «Twoj brat Pietropol umirajet».
Это стихотворение поэта той же эпохи, того же поколения, что и Ремизов (о двух ссылках и смерти Мандельштама в изгнании ходят глухие слухи), могло бы служить эпиграфом к лучшим рассказам из «Взвихренной Руси» — похожий тон, до крайности болезненный и в то же время «сдержанный»… Рассказы об умирающем в голоде и нищете любимом городе, о хаосе, безнадежности, потерянности маленького человека и революции его глазами.
В подобной тональности написаны рассказы намного более поздние, о нищих попрошайках в метро, о детях-калеках, о мышах и крысах, о ране одиночестве в сверкающем Париже. И, кажется, не блистательный лауреат Нобелевской премии, тоже эмигрант Бунин, наследующий Толстому классик, сегодня принятый и издаваемый в Союзе, а Ремизов, пронесший в себе Россию с древних мифов до жестоких времен, в которые жил и творил, останется памятником драгоценнейшего металла великой эпохи русской литературы, уничтоженной или изгнанной революцией.
И когда с Ремизовым за несколько дней до смерти в квартире на rue Boileau случился последний сердечный приступ, он еще передавал свои сны на языке, понятном только самым близким, создавал слова — вербалятор[324].
И сегодня о смерти, бедной и прекрасной, знавшие его думают с волнением, но без горечи. Его состоявшейся жизни можно только позавидовать.
19. Торжества и Норвид
Торжество по случаю годовщины Норвида[325]: само это словосочетание — парадокс, который я осознал, готовясь к выступлению.
Норвид терпеть не мог польских юбилеев и годовщин. Он противился стилю этих торжеств — а не думаю, чтобы с тех времен они сильно изменились, — видя в них сглаживание важных смыслов, важных отличий в воспоминаниях о нарумяненном засахаренном прошлом, не оживление, а усыхание общественного духа.
«Польские юбилейные торжества всегда попахивают тухлятиной, — пишет Норвид в письме к Северину Духиньскому за год до смерти, и продолжает: — Мне противны польские юбилеи: это всегда признак мертвости народа и общества».
Как в чем же суть, что нам сделать, чтобы это торжество по случаю годовщины не стало очередными похоронами Норвида. Не уверен, что механическое возведение в ранг четвертого пророка[326] поспособствует его явлению.
324
Ср.: «Точнее, не вербалист я — вербалятор: слова мне раскрывают больше, чем мой голос, мой слух, мой сон» (А. Ремизов. «Встречи. Петербургский буерак»).
325
Речь в Доме Св. Казимира в Париже, на торжественном заседании в честь 75-летней годовщины со дня смерти Норвида.
326
Польская концепция трех национальных поэтов-пророков, сложившаяся в эпоху романизма, считает таковыми Адама Мицкевича, Зигмунта Красиньского и Юлиуша Словацкого.