Давайте попробуем увидеть его таким, каким он был, не перекраивая его по нашим меркам. Норвид умер в этом доме, в последние семь лет своей жизни обретя приют у добрых сестер-викентианок, забытый, более того — отверженный обществом.
«Прометидионы, Зволоны и другие Андроны» — так говорил о Норвиде Клачко, считая, что самое место ему у бонифратров, то есть в сумасшедшем доме, а один из честных, верных друзей Норвида, лучший из людей, Богдан Залеский, сам поэт, писал о нем:
«Наш славный и чудаковатый Норвидек».
Норвид хотел быть шипом, пробуждающим нас ото сна, от культа штампа, а штампом было для него любое не прожитое, а лишь повторенное слово. Речь Норвида была жесткой, потому что каждая его фраза отражала личный опыт, одинокий, выстраданный до конца; слово всегда его обязывало.
Если мы хотим почтить Норвида, то есть использовать его так, как он того хотел, давайте читать его письма, которые, как он сам говорил, он всегда писал начерно, никогда не перечитывая — письма к друзьям, к богатым и бедным, к лидерам восстания, от Владислава Замойского или Мерославского до Герцена или Залеских, к нескольким преданным ему женщинам; в переписке, как нигде, видно, каким он был поэтом и человеком во всей полноте своего существования.
Представляя себе его живым, давайте подумаем, как бы мы сегодня его приняли, бедного, вечно просящего в долг и одновременного гордого, обличающего наши недостатки, без устали поучающего других, неуступчивого. Подумаем, как мы относимся к его братьям, живущим среди нас. Всегда говорят о трудности его стиля, но дело не только в стиле, нет стиля, нет формы, само строение которых, ритм, акценты не выражали бы той или иной сути человека. Дело в самой сущности Норвида.
Сладостность таких стихотворений Норвида, как «По тем просторам», «Над кровом Капулетти и Монтекки», — это сладостность, до которой нам позволено добраться, только если мы готовы прогрызть горькую скорлупу его иронии, его безжалостной суровости в суждениях о нас, поляках. Всю жизнь он отдаляется от общества, скорее, общество отдаляется от него, не печатая его статьи, воззвания, стихи, теряя его тексты в редакциях, — потому что этому обществу Норвид не подпевает и выступает против его догм.
Отличалась бы реакция нашего эмигрантского сообщества на живого Норвида сто лет спустя?
Эмигранты-современники Норвида сражались не только в двух восстаниях, в Венгерской революции, в кавказских походах или на полях Ломбардии, но и в легионах Дона Педро Португальского, в алжирском Иностранном легионе и во многих других военных кампаниях, не имеющих даже отдаленного отношения к Польше: среди них не только дуэли были в порядке вещей, порой случались и массовые поединки — это была эмиграция, о которой Словацкий писал, что она «добра, пока не дойдет до ножа». И этому сообществу Норвид имел смелость говорить: «Я не верю, что кровью можно добиться будущего (как это было девятнадцать веков подряд). Верю, что пóтом, но не кровью!! Это принципиально разные понятия, не предполагающие полезного сосуществования».
Он требует беречь кровь и жизни и с пророческим пылом повторяет, что «раз в пятнадцать лет будет резня (sic), резня младенцев, и будет разруха и пустота — так будет». Потому что войны, кровопролития можно избежать, только если мысль будет управлять энергией.
«А у нас вечно энергия вперед мысли выскочит».
«Битвы оттого только случаются, что героизм не проявляется прежде во всех сферах жизни. Потому битвы — хирургия, а не медицина».
В повседневной жизни мы не умеем отстаивать свою правду, мы не только духовно ленивы, но и трусливы. В этом Новрид упрекает нас, кажется, чаще всего. Самому отважному на поле битвы народу не хватает гражданской смелости. В этом смысле, возможно, самое показательное — одно из его писем к Крашевскому[327] от 1866 года из Парижа. В нем поэт пишет о своих спорах с Зигмунтом Красиньским, которого любил и о котором говорил как об одном из немногих поляков, с кем можно «благородно разниться», потому что поляки, по его мнению, «умеют или обожать, или осквернять — но не оценивать».
Я говорил это Зигмунту, — пишет он в том письме, — перед его смертью, когда он пришел ко мне в мой угол, где ты был в мое отсутствие. Я говорил ему: Лжете, вы не верите в преемственность истины и превосходство вездесущего Бога!.. А именно вера в последовательность истины зовется надеждой (добродетелью).
В чем состояла эта истина Норвида?
«Что истина — то истина и во вращении планет на небесах, и в зернышке песка, и в сердце, и в кармане, и повсюду. Иначе это пустяки».