Я сам помню, чем были для меня тома его писем в лагере в Грязовце, чудом туда дошедшие.
Если говорить о послевоенной эпохе, не будет, наверное, преувеличением утверждать, что и в Польше, и в эмиграции из поэтов XIX века Норвид давал самую обильную пищу, как интеллектуальную, так и поэтическую; что для многих молодых поэтов он был более новаторским и даже более понятным, чем «пророки»; что такие его стихотворения, как «Фортепьяно Шопена», как некоторые его лирические стихи или поэма «Прометидион», теперь уже известны не меньше, чем «Крымские сонеты» или «Бенёвский»[334].
Значит, стал победителем поэт, писавший о себе Марии Трембицкой[335] сто четыре года назад:
20. Дега, Даниэль и Даниэль Галеви[336]
Уже ребенком я знал, что Дега был человеком страданий.
Каждый поклонник Дега мог считать, что знает о нем все как о человеке и художнике после прочтения большой книги Лемуана «Дега и его творчество» и исчерпывающей книги Руара о его мастерстве и опыте в различных техниках; добавьте «Дега и танец» Валери и миллион высказываний и шуток художника, многократно процитированных, пересказанных и переиначенных во всех мастерских мира, — и можно было полагать, что мы знаем Дега.
И вдруг небольшая, только что вышедшая книжка Даниэля Галеви[337] оказывается превосходящей все предшествующие своим редкостным качеством и свидетельством более чем тридцатилетнего общения с Дега.
В ней переплетаются три голоса: самого Дега, молодого Даниэля, который на тридцать шесть лет младше художника, и того же Даниэля, но уже нашего современника, восьмидесятилетнего Даниэля Галеви. Его размышления, комментарии и воспоминания составили произведение, полное нежности и участия.
Даниэлю было всего шестнадцать, когда он начал записывать у себя в дневнике слова Дега, в ту пору частого гостя его родителей. Школьный товарищ отца, иллюстратор его книги «La Famille Cardinal»[338], Дега был к тому же связан почти братскими узами с матерью Даниэля.
Многие писали о трагедии слепнущего художника, о его усиливавшемся одиночестве, о суровости по отношению к другим и еще большей по отношению к себе самому, но Галеви под этой грозной маской показывает нам ранимого и истерзанного «человека страданий». Кроме того, книга дает новые факты и по-новому освещает поворотный момент в личной жизни Дега, решающий, по мнению автора, и малоизвестный. Эту тему Галеви затрагивает с величайшим тактом.
В 1878 году обанкротился брат Дега. На бирже раздается выстрел из пистолета — «стрелял некий Дега». Художнику в то время было сорок четыре. Это событие внезапно полностью меняет его жизнь. Чтобы расплатиться с долгами брата, «чтобы спасти семейную честь», как объясняет юному Даниэлю мать, Дега продает свой дом и снимает мастерскую на улице Пигаль. На Даниэля, десятилетнего ребенка, который с отцом приходит навестить художника, это производит впечатление «разительного упадка». С этих пор Дега приходится зарабатывать на жизнь живописью, помогая семье и разорившемуся брату. Он перестает бывать на скачках и принимать у себя, даже его модели меняются: все чаще ими становятся «существа несчастные, падшие, с тяжелой судьбой», вплоть до обитательниц публичных домов. Разрыв с кругом богатой буржуазии, совпавший с волной натурализма, приводит Дега ко все более суровому видению жизни. Он отказывается от всякого изящества, от всякой «красоты» в том смысле, в каком ее понимали тогда, изящества, воплощением которого были его юношеские полотна, исторические и «энгровские», такие как молодые спартанки, готовящиеся к битве[339] (в National Gallery в Лондоне) или «Мадемуазель Фиокр» в голубом платье, глядящая на свое отражение в воде в балете «Источник»[340].
Не будет больше ни Семирамиды, ни Фиокр, ни Рождества, ни спартанок, ни Саломеи в купели. «Какие прекрасные темы. И как ужасно, что мы позволили их забрать идиотам», — сожалеет художник много лет спустя. Зевающие и потягивающиеся над накрахмаленными мужскими рубашками прачки, танцовщицы кабаре с открытыми ртами, женщины в борделе в «шокирующих» позах.
334
То, что Норвид медленно появляется на иностранных языках, стоит обсудить отдельно. Я отмечу лишь труды Т. М. Филипа, М. А. Майкла, Ежи Петркевича и еще нескольких известных мне переводчиков в Англии, перевод прозы Норвида, сделанный Казеном во Франции, и многочисленные попытки переводов его поэзии от России до Бразилии.
335
Мария Фаленьская (Трембицкая; 1821–1896) — корреспондентка поэта, которой он сделал (отвергнутое) предложение.