А ведь культурный уровень моей семьи с восточных окраин, моих родственников или соседей не был выше культурного уровня познанцев. Вероятно, у нас больше пили, и «широкие натуры» с бóльшим размахом гуляли и охотились. Действительно культурных польских домов, с живой и современной библиотекой, как у моего дядьки в Станькове или у Здзеховских в Ракове, вряд ли было больше, чем в Познанском воеводстве — скорее, меньше.
Этот пример моей категоричной юношеской оценки не кажется мне исключением на тогдашних Кресах. Ведь не только к Великой Польше, но и ко всей коренной Польше мы еще в период независимости относились с раздражением и пренебрежением, в каком-то смысле, как алжирские французы к Франции. О том, что Познань антипоэтична, что ее нет на карте польской поэзии, говорилось как о непреложном факте. Великополяки приводили ряд имен, вплоть до Каспровича, вспоминали «Богородицу», памятник польской религиозной поэзии, который был создан совсем не на Кресах, — но все это меркло в блеске Мицкевича и Словацкого.
Моравский показывает нам кусочек великопольского пейзажа — туман над Одрой, болота, заливные луга, могучие дубы, чернозем, где на полях во время пахоты находили каменные и бронзовые инструменты и глиняные сосуды — следы древнейших поселений. Он рассказывает и о более позднем населении, о нормандских рыцарях, пришедших в XII веке, о романской арке в Любоне, о врастании польской шляхты, более кочевой, в мир крестьянства, укорененных и оседлых крестьянских династий.
Автор дает представление о культуре, передаваемой из поколения в поколение, о соседских отношениях между поместьем и деревней — намного более демократичных, чем у нас на Кресах, — и по-свойски, по-семейному решавшихся конфликтах уже в независимой Польше.
В другой главе спор классиков с романтиками описывается как семейный эпизод: Францишек Моравский, братья Козьмяны, Людвик Осинский, потом Юзеф Моравский, наставник «прекрасной Констанции Лубеньской», и пребывание Мицкевича в их усадьбах в 1830 году. Моравский даже доказывает, что «Пан Тадеуш» пропитан не только литовским, но и великопольским духом.
Даниэль Галеви как-то рассказывал мне, что во время работы над «La République des Ducs» и «La fin des notables»[351] по материалам множества альбомов, куда его отец годами вклеивал интересовавшие его в те годы статьи или политические карикатуры, ему казалось, что не он, а давно покойный отец водит пером. Когда Моравский пишет о тех временах, у читателя складывается впечатление, что пером водят его деды — настолько стиль Моравского близок другим воспоминаниям XIX века, близок и при этом самобытен. По ритму он напоминает мне и французские мемуары девятнадцатого столетия. Я нарочно прочел вслух «Souvenirs d’enfance et de jeunesse»[352] Ренана, а сразу после — пару глав Моравского. Меня поразило сходство стиля, родство не только формы, но даже мировоззрения, даже некоторых эпизодов. Рассказ об отшельнике, укрытом епанчой на подстилке из листьев и мха юрковского леса, единственным сокровищем в доме которого было собрание сочинений Вольтера, мог бы в дополненной версии войти в книгу Ренана рядом с его «Bonhomme système»[353].
Россия
Возвращаясь к нам, кресовым полякам: еще одним фактором, отделявшим нас от Великой Польши, было соседство с русским миром. Влияние России, борьба с ней или стыдливо скрываемый симбиоз, другие культурные центры притяжения.
Здесь опять мой личный опыт слишком ярок, чтобы быть типичным, но, возможно, и он пояснит то, что я хочу выразить.
Учеба в Петербурге, первые сильные литературные впечатления, выходящие за пределы литературы, — Толстой, Достоевский (а вовсе не Мицкевич и Словацкий), потом революция и магия ее универсализма, даже быть против нее — все это сформировало во мне комплекс неполноценности поляка. С борьбой за независимость Польши, с ее героической стороной я столкнулся только в армии — в детстве и ранней молодости она доходила до меня в поэтизированной, подслащенной форме — моя семья была очень далека от глубоких течений польской мысли. В тени Толстого, Достоевского, затем революции Польша отдавала какой-то провинциальностью по сравнению с титанической, жестокой, радикальной и гениальной Россией.