После парижских лет, когда он перебивался со дня на день, работал на заводе, потом в эмигрантских организациях, в НИД[369], в парижском отделении 2-го Польского корпуса в Hôtel Lambert[370], редактировал еженедельный бюллетень с новостями из Польши, Анджей уезжает с женой в страну, где они никого не знают, без определенной профессии, без языка, почти без денег, чтобы за пределами Европы начать новую жизнь. «Я хочу иметь право сдохнуть с голода, если у меня не получится». В его статьях и письмах часто повторяется этот мотив.
В Гватемале Бобковский, «начиная с нуля, отказывая себе во всем», вырезает кухонным ножом (даже «инструменты» он не мог себе позволить) деревянные игрушки, работает по четырнадцать-шестнадцать часов в день, срочно учит испанский, читая Мадарьягу[371]. У него не создается впечатление, что он очутился в маленьком городе, наоборот — на огромном континенте, где жизнь кипит. Поначалу все его очаровывает, и он ругает Европу, дрожащую перед Советским Союзом, европейских левых, все еще очарованных коммунизмом, Сталиным, и себя, что только теперь понял, как превратился в попрошайку[372]. Со свойственным ему красноречием он ругал и нас, эмигрантов: за громки-ми заявлениями, что мы не можем жить без европейской культуры, он обнаруживал в нас обыкновенный страх перед свободой, перед самостоятельностью, надежду на помощь IRO[373], Маршалла, Aide aux emigrés[374], квакеров, Джойнта[375] или парижского архиепископа.
Он жалуется, что не владеет каким-нибудь ремеслом, но утешает себя, что умеет отличить ножовку от пилки для ногтей, что уже выгодно отличает его от писателей-реалистов или марксистов в Польше.
Через пару месяцев нечеловеческой работы у него уже есть некоторые инструменты и фрезерный станок по дереву, и он с раздражением смотрит на сидящих вокруг по квартирам IRO «культурных» эмигрантов, поносящих «хамскую» Америку, IRO, которая их содержит и вечно чего-то недодает.
Бобковский прижился в Гватемале, как сам пишет, влюбился в нее. Поначалу, кажется, он видит в ней одни достоинства, с годами оценки становятся точнее и разнятся, и он не скупится на критику. Достается наивным левакам и левым пройдохам за слепой восторг перед Советами, а богачам — за жесткий и тупой антиамериканизм, который так на руку Советам, растущий просто-напросто из стремления к быстрой и фантастической прибыли при неспособности конкурировать с плантациями и фермами переселенцев из Штатов, умеющих при высоких доходах создавать своим работникам-индейцам человеческие условия, по-настоящему о них заботиться. Анджей нападает и на модный и, по его мнению, совершенно «абстрактный» антиамериканизм Европы и самой Америки. Он мечтает о каком-нибудь гватемальском Гомбровиче, который рассеял бы ужасно наивную серьезность, которая ослепляет этот народ и не дает ему посмотреть на себя без пафоса и, как следствие, нарушения пропорций. Он то и дело сравнивает эти страны с Польшей, вспоминая и наши патриотические штампы.
Через шесть лет работы Бобковский добивается материальной независимости, у него свой магазин с разными игрушечными самолетами, моделей все прибавляется, это первый в городе «hobby-shop», он собирает вокруг себя молодых энтузиастов, создает кружок, учит их авиамоделированию. И сегодня ребята, которых он увлек этим делом, уже взрослые, женатые, обожают его. Для них Анджей — «Querido Bob, grand hombre»[376]. Их команда, почти что «орден», как пишет Анджей, участвует в международных соревнованиях моделистов в Англии и США. Анджей до последней минуты ударно трудится и любит свою мастерскую, расширяет магазин и (о ужас!) благословляет «безжалостные законы капитализма на рынке свободной конкуренции, без которых он застыл бы в бездействии». Благодаря работе он все больше освобождается от любой зависимости, «рабства», как он говорит. Он не стыдится, не скрывает своего финансового успеха, наоборот, открыто гордится им, гордится своей машиной, на которой объехал всю Гватемалу. Его восторг перед красотой этой страны как будто все усиливается, и ему кажется, что он уже не смог бы жить в другом месте. Он строит большие планы. Но здоровье начинает подводить, ему делают несколько операций. В письмах, полных юмора и «спортивного азарта», он пишет о тени смерти, от которой ему не убежать, и каждые несколько месяцев после новой операции считает подарком: «А там видно будет».
Очередная страсть к конкретной, целенаправленной, как он пишет, «эгоистической» работе, ежедневная борьба в материальном смысле, чтобы обрести почву под ногами, не только не ослабляет его как писателя, наоборот — способствует глубине, питает. Еще в Париже он отмечал: «Настоящий писатель — не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто больше замечает».