Так значит, поляки могут жить вместе, думая по-разному, и не убивать друг друга, как русские. Не в этом ли наш смысл? Может быть, идеализированная «золотая вольность» Речи Посполитой дала нам это историческое задание?
Пилсудский
Вернувшись в Варшаву, небритый и немытый, в тулупе и валенках, с корзиной вместо чемодана и привязанным к ней голубым чайником, я сразу с вокзала попал в «Бристоль» с тайным докладом Падеревскому[401] от нашей частично арестованной Ликвидационной комиссии[402].
Уже тогда я был полон решимости вернуться в армию. Но не знал, как это сделать, и до самой смерти буду благодарен Мельхиору Ваньковичу, который, когда мы случайно встретились в трамвае, направил меня в бронепоезд «Смялы». Шурин Мельхиора, Станислав Малаговский, сторонник Пилсудского и легионер, был командиром бронепоезда; он и его брат задавали тон этому, в основном добровольческому, формированию, которое уже отличилось подо Львовом.
«Ты не знаешь Польшу, не знаешь польскую молодежь, иди в „Смялы“», — сказал мне Мельхиор. Молодежь эта — по большей части студенты краковских учебных заведений — буйная, веселая, из всех слоев общества, как пра-вило, радикальных взглядов, поистине и «естественно» демократичная, стала для меня, наверное, первым примером Польши не в облаках, не в литературе, а в повседневности жизни и борьбы, Польши, сосредоточенной вокруг Пилсудского и Легионов. Оба брата Малаговских погибли во время моей службы там.
Эта Польша, которой хотел Пилсудский, демократическая, многонациональная, в союзе со свободной Украиной и свободной Литвой — за нее боролись Малаговские и другие мои товарищи из «Смялого», и они первые сделали меня последователем Пилсудского. (Моральное разложение экипажа «Смялого» наступило вскоре после смерти братьев Малаговских: пьянство офицеров, которых караул утром находил зарезанными в придорожных рвах, пропасть между офицером и рядовым, хуже того, угнетение солдат.)
Тогда я обратился в свой полк с просьбой принять меня обратно.
В 1920 году Струг (потому что я и к нему тогда ходил как к редактору «Жонду и войска») повторил мне слова Пилсудского: «Видя на улице польку в глубоком трауре, я радуюсь — она плачет о смерти мужа или сына, которые погибли не за немцев или москалей, а за Польшу».
В моей семье, где подлинной, деятельной, а не только сентиментальной, патриотической традиции почти не было, в кабинете отца висела картина маслом Стахевича, неважная в смысле живописи: крестьянин в сермяге, пашущий поле, приветствует, махая шапкой, отряд польской кавалерии (кивера, пики, мундиры). Эта черно-белая картинка в черной деревянной раме понравилась Пилсудскому, когда он в 1919 году в Минске Литовском посетил моего отца, тогда маршалка[403] польской шляхты на Минской земле. Пилсудский долго смотрел на картинку, а мой отец, уже очарованный Пилсудским (раньше он говорил, что это бандит, потому что тот нападал на поезда), подарил ему ее.
Должно быть, картина Пилсудскому понравилась, ведь она отражала его мечту — Польша всех сословий и возрожденная армия.
Здесь я хочу перескочить через несколько лет, потому что история, которую я тогда услышал, тесно связана с корчмой в Белой Подляске. Мне рассказал ее в Кракове Яцек Пюже, коллега и друг по Академии художеств, самое позднее, в 1921 или 1922 году.
Один из крупных землевладельцев на Кресах[404], принятый Пилсудским, спросил его, как понимать, что Начальник государства желает говорить с так называемыми зубрами, одновременно ведя переговоры с «Вызволением», левой партией, предлагающей в своей программе радикальную реформу сельского хозяйства (на Кресах она означала бы по крайней мере частичную ликвидацию крупного польского землевладельчества[405]).
На этот вопрос Пилсудский ответил: «Вы знаете, Польша — это один большой колтун, и нужно сначала расчесать его гребнем как следует, чтобы каждый волос был отдельно, тогда, может быть, получится заплести косу».
Мне это было рассказано вскоре, хотя и не из первых уст, причем с акцентом Пилсудского, который я слышу, словно присутствовал при том разговоре, где хочется написать вместо «rozczesać» — «rozczesats», а вместо резкого «zapleść» — мягкое виленское, что-то вроде «zapliest».
401
Игнаций Ян Падеревский (1860–1941) — польский пианист, композитор, государственный и общественный деятель, премьер-министр и министр иностранных дел Польши (1919).
402
Ликвидационная комиссия по делам Царства Польского (1917–1920) — институция, созданная для ликвидации остатков администрации Царства Польского, расположенных на территориях России.
405
В те же годы Роман Скирмунт, тоже кресовый помещик, будучи принятым Пилсудским, сказал ему: «В период самого тяжкого царского гнета площади земель в польском владении не так сократились, как при Вас».