Возняковский перечисляет ряд книг, работ об Англии, изданных в Польше в конце XIX века; еще до Первой мировой войны автор насчитал около двадцати польских изданий, исследований и переводов, об английском искусстве. Откуда это отсутствие интереса к английскому искусству в годы нашей независимости?
Широта, удивительное богатство мысли и живописной культуры; работы Фюсли — этого англичанина по собственной воле, Тёрнера и других родились не в пустыне, в 1800–1850 годах в Великобритании выходило тридцати журналов, занимавшихся искусством, — восемь из них существуют до сих пор!
Больше всего меня поразили высказывания Тёрнера, на сто лет опередившие столь подобные высказывания Сезанна (об обнаружении в непостоянных формах природы чистых форм треугольника, круга, куба или конуса). В других текстах Тёрнер пишет о направляющих линиях, о «направляющих напряжениях» — как писали наши футуристы, — еще в одном месте — об использовании случайности, как ташисты в последнее время, но здесь, кажется, у Тёрнера есть предшественник — Леонардо, и не только он.
Как же любопытно и неожиданно рассуждает об искусстве Фюсли, хотя как художник он меня никогда не убеждал. Ведь Фюсли умер в 1825 году, когда в мире во всю еще царил культ больших тем, когда даже портрет — не говоря уже о натюрморте — считался искусством более низкой пробы («Возвращайся скорее к твоему Плутарху», — говорил, кажется, Давид, упрекая себя в трате времени — писании портретов).
Художники, — пишет Фюсли, — самые слабые, вульгарные, холодные, обычно выбирают самые сильные, достойные, горячие темы…
Сила, достоинство и огонь есть в том, кто способен мелочь наполнить смыслом.
Глава о Хэзлитте не только дает понятие о его текстах, но и показывает образ самого человека, его способность воспарять, абсолютное бескорыстие, акцент на выразительность в искусстве и его взгляды на ряд английских художников, любовь к Хогарту и ироничную антипатию к Рейнольдсу, который был тогда на вершине славы и которого он считал «трудолюбивым компилятором».
До чего же захватывают его встречи со Стендалем, с которым они дружили, их встречи перед «Резней на Хиосе» Делакруа и различные оценки картины. Только Хэзлитт дождался у нас на сегодняшний день издания избранного «с точным послесловием» Кшечковского, — как пишет Возняковский. Существует ли еще эта книга Кшечковского или, так же как десятки других лучших книг, как «Postludia» Мыцельского, исчезла из-за слишком малого тиража?
Исследование о Рёскине, самое длинное в английской части книги Возняковского, имеет только один недостаток — оно слишком короткое. Здесь мы видим все этапы мысли Рёскина, темы его произведений, увлечение Италией, Венецией, готикой, почтение к Тёрнеру (Рёскин не только с энтузиазмом писал о Тёрнере, но и сам составил каталог около двадцати тысяч его акварелей в лондонской Национальной галерее). Мы читаем также о глубоком духовном перевороте, который пережил Рёскин, когда вдруг осознал, что Лондон, английские города, английские шахты — это многотысячные армии голодающих, живущих тем, что найдут на помойке. Современные англичане, казалось, этого не замечали (так же, как мы не замечаем Третьего мира, — добавляет Возняковский). Он пишет о борьбе Рёскина за человеческое достоинство, борьбе за бедняков. Трудно поверить, что последователями порой безумных идей этого же человека были Уайльд и Арнольд Тойнби, что Станислав Виткевич писал о нем с величайшим восторгом, а Возняковский, говоря об этой фазе его деятельности, упоминает Адама Хмелевского, впоследствии — брата Альберта; более того — за два месяца до смерти Януш Корчак, перечисляя книги, которые еще мечтал бы написать, в частности, называет проект книги о Рёскине!
Он был не только учителем Пруста, без него, может быть, Пруста вовсе не было бы. Всем читателям Пруста это известно, но я никогда раньше не чувствовал этого их ближайшего родства так сильно, как после прочтения переведенного фрагмента из Рёскина в эссе Яцека; мне казалось, что я сплю — ведь это Пруст! Его стиль, его способность связывать описание природы с историей, замечательное описание Женевского озера… «гладкая вода окутана туманной завесой, сотканной Афиной… утренний свет необычайно спокойный и почти бесцветный… окрашивающийся в цвет янтаря» у склона горы Салев, и дальше об этом столь нежном цвете, в том самом янтарном свете, в котором «меньше краски, чем в самом усохшем листе». Этот текст заканчивается апофеозом великого племени, родившего Тёрнера, «гения, читавшего гомеровские легенды о тучах и смотревшего на богов на заре». Здесь я остановлюсь, потому что хочется процитировать все.