Так этот коммунист, — продолжал ксендз, жестикулируя и быстро шагая по крошечной, пустой и пропитанной влажностью ризнице, — не только заставил крестьян продавать мне картошку, но и сам мне огород растил, потому что у меня никого не было, а как резал свинью, всегда приносил мне два куска свинины. Вот такие большие!
И он сосредоточенно обвел пальцем по вытянутой вперед ладони от запястья до основания пальцев.
— Здесь немногим лучше, на мне два храма, в пятнадцати километрах друг от друга, два прихода. Каждый день я бываю в обоих, езжу на велосипеде, ни тут ни там мне никто не помогает, ни ризничего, ни помощницы. Сам себе готовлю, сам обо всем забочусь в храме. Недавно я сильно разболелся, высокая температура была больше месяца, так думал, что конец мне, никто, ни один человек, за две недели не пришел помочь, но, видно, Бог сжалился надо мной. Когда я уже совсем обессилел, пришла ко мне старушка, незнакомая, готовила еду, ухаживала, спасла мне жизнь.
И чего тут только обо мне не рассказывают, что если я пошел в священники, значит занимался каким-то постыдным ремеслом, держал публичный дом — какой публичный дом? какое постыдное ремесло? Я с Корсики, из потомственных «des couteliers»[72], мы торгуем ножами. У нас это очень уважаемая профессия, чего мне стыдиться.
Он говорит все это без тени злости, запальчиво, но добродушно. Порой чувствуется грусть, но не злость.
— На что я живу? Уж точно не на пожертвования прихожан, большинство тут некрещеные (позднее я узнал, что этот городок с давней традицией борьбы против Церкви был одним из первых, где только гражданские браки и похороны стали нормой). На то, что я получаю от епископской курии, содержать два храма, да еще и себя, было бы совершенно невозможно. Я живу на то, что посылает мне семья и что перепадает от парижских дачников. Парижане — другие люди. Там нет ненависти к Церкви и священникам. Вы себе не представляете, сколько народу бывает летом в пустом теперь храме.
Встреча с ним произвела на меня впечатление. Столько рвения, отваги, молодости сердца почувствовал я в этом человеке, живущем в живописном, оживленном, полном, как мне казалось, веселых и доброжелательных людей регионе Иль-де-Франс как в пустыне. Это была не первая моя такая встреча во Франции; я очень плохо знаю французскую провинцию, но 20 лет назад на Луаре, в богатом районе Сомюра, так же случайно в чудесной старинной романской церкви столкнулся с ксендзом, тоже жившим «в пустыне», но только в еще большей нищете.
— Мне помогает в приходской работе старушка-монахиня, у нее, к счастью, очень больные почки, ей совсем нельзя есть мясо, только благодаря этому нам обоим хватает на жизнь, потому что мяса мы себе позволить не можем. — Это было сказано совершенно спокойно.
Мне запомнились лицо того ксендза, бледное, как облатка, его изношенная ряса, так что впоследствии, когда при мне кто-то заговаривал о французском духовенстве, я всегда его вспоминал.
Я возвращался в гостиницу моего лесного городка после разговора с ксендзом-алжирцем. Никаких парижских гостей не было, но хозяева сами сидели за уставленным яствами столом и запивали белым вином устрицы, специально заказанные ими для себя из Рамбуйе, находившегося неподалеку.
— Где вы так долго пропадали? — по-дружески поинтересовалась хозяйка.
— Я навещал вашего настоятеля.
— Ксендза, этого алжирца?
От удивления она застыла в дверях с полной тарелкой пустых устричных раковин.
— Вы знаете, — добавил я, — он живет очень бедно, почти в нищете.
Лицо хозяйки окаменело.
— А почему он не работает, как все?
В ее голосе прозвучали нотки такой неприязни, презрения, чувства собственного превосходства, что я прямо онемел. Откуда это высокомерие? Я не мог убедить ее, что священники тоже работают «как все», а часто и гораздо больше.
В день отъезда, возвращаясь в свою комнату, я столкнулся с хозяйкой, лущившей фасоль.
— Этот… этот ваш ксендз тут был и оставил вам какую-то посылку, — сказала она мне тихо, не поднимая глаз.
И снова тот же оскорбленный тон, осуждающий меня за столь… компрометирующие связи.
У себя в комнате я нашел тщательно завернутую в бумагу книжицу о чуде Божьей Матери в Португалии с сердечной надписью.
Сегодня я вспоминаю об этих двух встречах со священниками во французской провинции под впечатлением от известия о смерти Бернаноса. В последнее время во французской литературе никто, наверное, с такой глубиной и резкостью взгляда не затрагивал тему христианства, окруженного враждебным, равнодушным миром здесь, во Франции. «Ничто меня больше не заботит, кроме несчастья моей страны и агонии христианства», — говорил Бернанос.