«Кто может меня любить, если я сам не в состоянии себя вынести, — коротко пишет он перед смертью, — если я чувствую, что я ничтожество, что мое существование граничит с небытием, что я едва живу морально и физически».
Внутреннее состояние Мен де Бирана усугубляют во-все не какие-то сильные удары судьбы, его ранят жалкие уколы повседневности, унижая и снова и снова аннигилируя его.
На первый взгляд, насколько же трагичнее жизнь Пруста: тяжелая болезнь долгие годы, а не мелкие недомогания, настоящее одиночество, в последние годы старая служанка, несколько друзей, от которых его отделяет болезнь и работа (Мен де Биран до конца жизни окружен любящей семьей и многочисленными друзьями), но у Пруста нет и следа этой неудовлетворенности. Пруст весь живет для своего произведения и жизнь ощущает лишь как функцию романа, который он пишет и в значимости которого с того момента, когда он полностью ему отдается, Пруст, кажется, ни разу не сомневался. Пруст реализует себя. Счастлив ли он? Да он наверняка и не задается этим вопросом, его волнует только одно: успеть. Завершить свое дело, победить в гонке со смертью.
Но вернемся к Бирану: можно ли назвать поражением жизнь человека, чье самосознание год от года углубляется, чей дневник Сент-Бёв называет «дневником моральной горячки, вызванной ростом» («fièvre de croissance»), когда в последние годы ежедневные страдания Бирана все больше наполнены созерцанием?
С обывательской точки зрения, в человеческом смысле, жизнь Мен де Бирана была поражением. Как государственный муж, он явно был не из первых, равно как и в качестве политика и тактика (одни из выборов он проиграл, потому что хотел быть как можно честнее и на избирательном собрании произнес хвалебную речь в честь своего конкурента). Как философ, он, судя по текстам, не написал и части того, что хотел. Рожденный для научной работы философ крупного масштаба не реализовал себя в творческом плане, проводя бесчисленные часы за чуждой ему политической работой, в которой порой к нему относились со всем уважением, но лишь как к третьеразрядной фигуре, и тратя время на взаимоотношения с сотнями людей, из которых он почти ничего для себя не вынес. Решись он окончательно бросить эту работу — так нет, он привязан к ней и вечно жалуется. Но, может быть, стоит желать подобного поражения, которое светского, умного и обаятельного щеголя, высокопоставленного политика, вхожего во все салоны, превратило в человека такой глубины и поразительного внутреннего смирения.
Свою философию, свою психологическую аргументацию Мен де Биран черпает из анализа собственных переживаний и наблюдений за одним существом — самим собой. Полемизируя с Бональдом, он утверждает, что вовсе не способен подходить к вопросам морали или теологии ex abrupto, без основ знаний, абстрагируясь от чисто индивидуальных черт человеческого «я». Биран видит в Бональде ум сильный, замечательный, но чуждый медитации и идущий совершенно ошибочным путем.
Эти систематичные умы без любви, без жажды и чувства истины, а единственно с потребностью действовать и произвести внешнее впечатление, всегда оперирующие, — считает Биран, — заданными, а не самостоятельно выработанными языком и номенклатурой, совершают ошибки материалистов, с которыми сами же борются.
Как же не возвращаться то и дело, — пишет он дальше, — к великой тайне собственного существования хотя бы из-за того удивления, которое она пробуждает в каждом мыслящем существе.
Неустанное удивление, плод неустанного внимания, это premier vu[151], верный знак творческого взгляда («…на природу нужно смотреть так, словно видишь ее впервые и словно до тебя ее никто не видел», — говорил Сезанн) — главная черта дневника Мен де Бирана. Заметки философа на фоне разбитой, полной ежедневных забот жизни, на фоне бесчисленных невыполненных обещаний самому себе, грустных и светлых минут, ощущения собственного ничтожества и провала хочется цитировать целыми страницами. Чаще всего они отмечены унынием.
Все аномалии жизненного инстинкта, который меняется с минуты на минуту, все непроизвольные аберрации воображения — все это нужно терпеть, то есть терпеть себя, как горячку (II, 321).
Когда человек молод, — пишет де Биран в другом месте, — он счастлив уже тем ощущением, что живет, не нуждаясь в искусственных опорах, должностях, всех тех вспомогательных средствах, поддерживающих, удерживающих жизнь, которая все сжимается и вот-вот рухнет.
Но совсем рядом, в тот же период, мы находим у него и слова утешения, исходящего из глубины.