Даже в публицистической статье, когда православие находится в катакомбах, недопустимо называть его церковью Антихриста.
Во время варшавской трагедии я написал открытое письмо Маритену и Мориаку. Я наивно рассчитывал, что хотя бы один из них отважится на независимое суждение, на какие отважились бы Золя, или Пеги, или Жеромский, или «москаль» Лев Толстой. Я был наивен. Мориак был тогда еще поглощен попыткой симбиоза голлистов с коммунистами посредством Résistance, а Маритен, посол де Голля в Ватикане, очень не хотел обращать внимание на этот незначительный варшавский эпизод, потому что память о нем могла помешать строительству отношений Франции и Ватикана с «народными демократиями», а через них со сталинским марксизмом.
Я нанес визит Маритену в Риме в 1945 году. Он оправдывался, почему никак не отреагировал на мое письмо:
— Мне пришлось бы быть слишком суровым по отношению к полякам. Сказать им очень болезненные вещи. Поляки слишком много перестрадали, чтобы сейчас говорить им такую правду.
— Если когда и говорить правду, то в несчастье, — ответил я. — Может быть, сейчас, как никогда, поляки способны ее услышать. Ответьте же мне самым суровым образом.
— Я не могу простить поляком их антисемитизм и их отношение к России. Вы изображаете из себя людей, у которых миссия на Востоке, твердите, что вы — оплот христианства, а с другой стороны, считаете русских полулюдьми, глубоко их презираете.
Должен сказать, что его ответ больно меня кольнул. Мое отношение к антисемитизму было прекрасно известно Маритену. Я, однако, сказал ему, что довольно странно, что москали придумали слово «pogrom», что сотни тысяч преследуемых евреев из советской России Польша приняла в годы независимости, что немцы убили миллионы евреев, а за антисемитизм все равно отвечают только поляки — хотя в мысли, в общественной жизни Польши, в ее литературе были не только антисемитские эксцессы, но был ряд поколений, живших в симбиозе между поляками и евреями, несмотря на разницу характеров, темпераментов и вопреки экономическим предпосылкам.
Может быть, еще сильнее меня ранил упрек в польском презрении к русским. Особенно потому, что он повторял мнение каких-то двух графов, встреченных в польском посольстве. Я объяснял, что графов и не графов, болтающих глупости по посольствам, много и во Франции и что я не позволил бы себе на этом основании делать заключения о французской мысли. Я доказывал ему, что если говорить об антирусских настроениях, то, несмотря на нашествия и депортации, несмотря на урон, нанесенный многим поколениям поляков, наше отношение к России и его выражение в литературе несравнимо менее антирусское, чем антипольское отношение русских, если судить хотя бы по русской литературе. Все помнят жестокое антипольское высказывание Пушкина о «кичливом ляхе» в стихотворении «Клеветникам России», написанном, когда могущественная Россия давила Польшу в 1831 году. Все помнят замечательный антипольский пасквиль Достоевского, этот тип польского враля, проходимца и канальи из «Братьев Карамазовых». Не знаю, есть ли во всей великой русской литературе, не считая короткого рассказа Толстого «За что?», хоть один поляк, изображенный по-человечески и без презрения, а у нас не только у Мицкевича, но даже у Жеромского, самого антирусского из наших писателей, сколько тонов чувства и понимания русских. Разве у нас был бы Бжозовский, если бы не русское влияние и страсть к великой русской литературе. Сколько связей, сколько человеческих взглядов в сторону друзей-москалей есть в польской литературе и жизни. Откуда же взялся штамп Маритена и многих других о поляках, презирающих москалей, причем штамп, вытащенный им в качестве аргумента именно тогда, когда немцы разрушили Варшаву на глазах у бездействующих, выжидающих, загорающих на солнышке в десяти километрах от Варшавы «союзнических» русских войск?
Сегодня, читая статью Збышевского, я думаю, что он дал прекрасный аргумент Маритену. Как раз Збышевский, публицист большого ума, такими статьями поддерживает и развивает в польском сознании поверхностное, однобокое и глубоко нехристианское отношение к России. Збышевскому нельзя в тяжелейший исторический момент нашей истории так безответственно резвиться.
10. Montagnes russes[157]
Ведь это мое единственное утешение в нашей каторжной бродячей доле, когда я говорю себе: «Все равно, как-нибудь, скоро конец!» — и, чувствуя этот мой спасительный роковой срок (ни смирения, ни благодушия у меня нет), я из последних [сил], как кляча с иссеченными глазами, (вы помните этот сон Достоевского?), я под навязчивый мотив из Мусоргского зубами набрасываюсь на каждый миг моего ускользающего последнего дня.