Ремизов живет на границе мира фантастики не только в своих сказках и романах, он и сам постоянно окружен фантастическими персонажами, такими же живыми для него, как живые люди. У него на столе лежит полинявший гномик: «Он со мной с 1921 года». Ремизов рассказывает о гномах, об обезьяньем царе Асыке так, как будто эти создания навещают его ежедневно. А между тем его сказки, как, например, «Стефанит и Ихнелат», основаны на многолетних изысканиях. Ремизов нашел первоисточники еще на санскрите, в тибетской версии персидских, арабских, еврейских, латинских переводов, откуда эти сказки пришли во все европейские языки и, постоянно меняясь в зависимости от страны и эпохи, в XVII веке стали излюбленным чтением Московской Руси. Эту сказку с его собственными иллюстрациями издают для Ремизова друзья в 1950 году тиражом… триста экземпляров. Его фантастические рассказы о бесноватых, изданные также в трехстах экземплярах в 1951 году, повествуют о любви Саввы Грудцына и о страданиях одержимой Соломонии. В повесть XVII века о Савве Ремизов вносит задыхающуюся, как поток, растущую, как пламя, и неудержимую любовную инвокацию к убитой героем в помрачении возлюбленной. Две страницы сплошняком без единой запятой, без единой точки. Я помню в «Улиссе» Джойса страницы, так же текущие потоком — без точек и запятых. Но миры этих книг слишком далеки друг от друга, чтобы их сравнивать. Наверное, только в легендах и любовных романах Средневековья можно найти такой дух и размах.
Мрачной атмосферой жестокой судьбы, горя и одержимости, а в конце — всеобъемлющего мистического милосердия дышит повесть о Соломонии-бесноватой. Даже Достоевский кажется светлее в сравнении [с Ремизовым], ведь он читал «Отверженных» Виктора Гюго, читал Жорж Санд, и русскость Достоевского кажется рядом с Ремизовым «причесанной».
Ремизов издал свою первую книгу почти пятьдесят лет назад, в 1902 году. В эмиграции за восемнадцать лет у него по-русски не вышло ничего. Вплоть до 1949 года. В России за двадцать шесть лет не вышло ни одной его книги. К одной из последних Ремизов добавил около шестидесяти двух названий книг, изданных ранее! Четыре его романа вышли по-французски. «La Famille Bourkow»[158] с предисловием Ромена Роллана. Роман «Sur Champs d’Azur»[159] был опубликован в прекрасной серии «Feux Croisés»[160] издательства «Плон», в которой собраны выдающиеся писатели всего мира, есть даже один корейский и нет, к слову, ни одного поляка.
Впервые я услышал о Ремизове от Дмитрия Философова, дружившего с ним в начале XX века. Он говорил о нем где-то в 1924 году. Он тогда возвращался с Запада и встретился с Ремизовым мельком в Германии. Философов был явно под впечатлением от разговора, слишком «брутального», как он выразился, потому что им пришлось в спешке обсуждать самые важные вопросы. Он сказал мне только: «Я сказал Ремизову, что он должен вернуться в Россию. Он слишком именно русский. Он не выдержит эмиграции». Меня удивили эти слова, Философов всегда был ярым противником возвращений так называемых в то время smienowiechowców. Тогда мне не удалось больше ничего узнать. Философов повторил только: «Он не вынесет эмиграции…» Через несколько дней пришла открытка от Ремизова. Верх немецкой безобразности: толстый немец в цветастой куртке ловит за хвост толстого поросенка. Философов с каким-то мазохизмом прикрепил открытку к стене своей комнатки на Сенной.
Сам я познакомился с Ремизовым через пару лет на одном из Дягилевских балетов. Он стоял в антракте с Прокофьевым. Я тут же обратил внимание на маленькую фигуру Ремизова с большой, почти китайской головой и в темных очках. Меня поразил тогда мгновенный и такой личный и душевный взгляд из-под этих очков, внимание, которое он мне тогда уделил. Он тогда интересовал меня во вторую очередь, больше как друг Розанова и Блока. Но я читал из Ремизова разве что отрывки и то случайно, вокруг. Меня интересовали живые подробности о Блоке, Розанове, написанные их приятелем.
И только в 1938 году, проезжая на трамвае по Новому Святу в Варшаве, я в «Nouvelles Littéraires» впервые по-настоящему открыл прозу Ремизова, его коротенький рассказ. Даже сквозь досаждающий перевод, досаждающий, потому что совершенно чужой, я ощутил такую силу опустошенного одиночества и боли, что до сих пор помню место, где я читал этот рассказ. Это был фрагмент из той самой до сих пор не вышедшей книги «Учитель музыки». Меня пронзило сожаление, что, живя так долго в Париже, я никогда не сделал попытки навестить его, познакомиться поближе. Теперь я вдруг узнал, что Ремизов остался совсем один; в 1945 году он потерял жену, ближайшего товарища всех лет его невзгод и трудов, почти совсем ослеп, живет в нищете, тщанием горстки друзей. Одинокий, оторвавшийся от всего, но не как Пан Твардовский[161], между небом и землей, а между адом свар, зависти и нужды эмиграции и адом гнета у себя на родине.
158