Когда-то, в период краткого и фальшивого флирта Польши с Советами, Радек в статье для газеты «Вядомосци» по-хамски расправился с русской эмиграцией; он писал, что она дала миру одних парижских шоферов и кабаре. Тот факт, что тридцать лет спустя после отъезда из России Ремизов пишет, более того — что он способен издать несколько книг на деньги, собранные его нищими русскими поклонниками, — этот факт, вовсе не единственный, можно считать ответом на ту статью.
«Тяжелы ступени изгнания», но, может быть, ведут к чистым звездам, что ходят по чистому небу, как пишет Ремизов, и к прозрачным ручьям, что текут по нашей суровой земле?
11. «Пером, обмокнутым в желчь»[174]
Редко случается, чтобы писатель под семьдесят (Нобелевская премия и т. д.) способен был удивлять. Романы Мориака, его эссе как будто окончательно оформили характер его творчества, стиль большого автора. В «Galigaï»[175] он, казалось, повторяется. Говорили — «возраст». И вдруг его последний роман, «L’Agneau»[176], заново, наряду с «Bloc-notes»[177] в «Экспрессе», выдвигает писателя на первый план.
А ведь аура последней книги все та же, «мориаковская», — мир людей, тонущих в огненном потоке всевозможных страстей, преступной ненависти и фарисейского лицемерия, по сравнению с которыми «окрашенные гробы» из Евангелия кажутся почти что добродушными.
Змеиное гнездо или самоотречение — только таким видит мир Мориак. Он мог бы повторить вслед за Жубером: «Во всем мне кажется, что мне не хватает промежуточных идей или что они для меня слишком скучны».
Есть только одно спасение, в котором писатель никогда не усомнился, только одно окно к свету — это святость, полное самопожертвование и невинная жертва агнца. В «L’Agneau» агнец — Ксавье. Накануне поступления в семинарию он отказывается от своего решения, чтобы спасти пару существ, которые случайно (случайно ли?) встречаются на его пути, и в итоге гибнет, тоже случайно, то ли его убивает из зависти Жан Мирбель, то ли он сам лишает себя жизни, не способный вынести зла, бессильным свидетелем которого становится.
Книга полна недосказанностей и мрачных недомолвок. Никогда еще Мориак не писал так сжато, даже без описаний запахов и звуков; обычно они придавали колорит его прошлым романам. Здесь автор ни в коем случае не пытается «поменять кожу» в стремлении по-новому завоевать читателя, он лишь отшлифовал свой стиль до сурового лаконизма. В настоящем змеином гнезде, как брильянт, как слеза, сияет фигура раненого, уязвимого и одновременно спасительного персонажа — агнца.
Изображенный с незабываемой нежностью, тайной, робкой нежностью Ксавье — брат «Сельского священника» Бернаноса.
Но, кроме «L’Agneau», Мориак преподнес в этом году и еще один сюрприз — «Bloc-notes» в «Экспрессе». Напор статей писателя в «Фигаро», казалось, ослабел, хотя и тут некоторые тексты этого года («Torture», например) относятся к лучшим образцам. Из «La Table Ronde» Мориак, основатель этого журнала, вышел, жалуясь на внутреннюю цензуру, которая во Франции всегда вступает в игру, когда писатель затрагивает определенные силы. И вдруг в «Экспрессе», журнале, продвигающем сильнее всех Мендес-Франса[178], «Bloc-notes» Мориака приобретают силу, дыхание, небывалые ранее. В них писатель мгновенно реагирует на актуальные события во всех областях: кризис, политика Франции, Мендес-Франс, благородно и страстно защищает Марокко и Тунис от той политики, которую Франция до сих пор проводила в этих странах, и все это в сочетании с размышлениями, откровениями религиозной природы, порой самыми интимными. Мориак записывает, что переживает, приступая к Причастию, или факт, что не причащается из-за боли в горле. Жид делал признания сексуального толка, Мориак его превзошел — он делает религиозные признания.
Чоран написал замечательную вещь: «La fin du roman»[179], где в наводнении современной любовной литературы усматривает конец этого жанра. Будь я Чораном, я написал бы второе эссе о конце того, что мы привыкли называть «journal intime[180]». От написанного только для себя, чудесного в своей скромности дневника Мен де Бирана, от жестокого дневника интеллектуала Бенжамена Констана, написанного отчасти греческим алфавитом, чтобы никто в него не залезал, от стыдливого пастельного «Journal intime» Амьеля до Жида (о своем дневнике сам Жид писал, что с тех пор, как начал его печатать, тот стал как нескромный приятель, которому нечего сказать), до прекрасного — хоть и раздражающего своей завзятой дотошностью — дневника Дю Бо, вычурного — Жюльена Грина и, наконец, «блокнотов» Мориака, которым автор даже не дает отлежаться, сразу отправляет в типографию, чтобы все, все читали, как Мориак сердится и молится. Об этом можно было бы написать несколько… язвительных страниц.
174
Перифраз цитаты из стихотворения К. Норвида «На приезд Теофиля Ленартовича в Фонтенбло» («Złoto-struny! — albo ja wiem, / Jak pisać do Ciebie? / Choćbym pisał piórem pawiem / Umaczanym w niebie, / I to mało…!» — Золото-струны! Как писать тебе мне? / Павлиньим пером, / Обмокнутым в небо, / И того мало!).