Отбросить эти воспоминания? Но без фона и опыта минувших дней мои впечатления казались мне более су-хими и вдобавок менее точными, чем любая статейка из «Франс-Суар», где случайный журналист в двух строках описывает цвет земли и виды деревьев в Анцирабе, куда его на два дня занес визит генерала Катру у Бен-Юссефа.
Хуже того: в начале поездки у меня было впечатление, что я уже не способен реагировать непосредственно. Возраст? Я слишком много мотался по свету и слишком остро чувствую скоротечность.
По-настоящему увидеть — это всегда заново ощутить уникальность переживания. Сезанн в старости говорил Эмилю Бернару, что художник только тогда видит природу, когда ему кажется, будто он видит ее первым: «Il faut voir la nature comme si personne ne l’avait vue avant nous»[183].
Сколько же лет тому назад мы с Зигмунтом Валишевским ранней весной отправлялись из Кракова по ужасным дорогам в Казимежу-Вельку на пленэр. Валишевского последующие годы вознесли высоко, он стал художником, живописный класс и влияние которого доминировали в моем поколении, и до сих пор его влияние в Польше ощутимо, даже под гнетом соцреализма. Так вот, мы ехали на крестьянской телеге, четверкой, и то и дело приходилось слезать и идти по тропинке вдоль дороги. Лошади увязали в жидкой шоколадной, иногда даже зеленоватой грязи. Поля в яркой весенней зелени, ручейки, обрамленные ивами, жаворонки, и, шагая так, мы то и дело толкали друг друга локтем: смотри, «Мальчевский[184]», «Ван Гог», «Гоген», или даже «Стахевич». И сами яростно отбрасывали от себя этот поток хороших и плохих реминисценций. Только через несколько дней упрямой работы над одним пейзажем мы открывали уникальность окружающего мира, забывали и о наших авторитетах, и о художниках дешевых картинок — кошмаре нашей молодости.
Сегодня я держал путь не в телеге по келецкой грязи, а на итальянском пароходе, потом на французских и американских самолетах, но точно так же, как тогда, только еще сильнее начинал с наслаивания воспоминаний, что давало мне ощущение старческого бессилия. И не было ни пейзажа, ни встречи, у которых я мог бы задержаться, чтобы «вработаться», как тридцать лет назад, в келецкий пейзаж, потому что нужно было мчаться дальше и дальше.
Внешних впечатлений было все больше, но под ними, сквозь них не переставали вырисовываться другие картины, казалось давно угасшие. Они рисовались так отчетливо и упорно, что последние, непосредственные впечатления блекли или врастали в те старые — получалась новая картина, новый узор, ни на что не похожий.
И тогда я подумал, что, может быть, только так смогу что-то рассказать об этом путешествии. Совсем не то, чего ждут от меня друзья из Америки или редактор «Культуры». В живописи я к этому привык, у многих друзей «сводит зубы» от моих картин. Сколькие из них меня упрекали, что из Марселя я привожу «Слепую» за уродливым зеленым столиком в кафе вместо «Vieux Port»[185]; что в Париже пишу грязную лестницу на Gare Saint-Lazare[186], и даже в Польше, в период всеобщего энтузиазма в творчестве и ЦИРа[187], одной из моих главных картин была «никакая» станция узкоколейки в Отвоцке. Но найду ли я слова, чтобы как следует описать эти новые наслоенные узоры, смогу ли загнать в сеть слов столько зверья, смогу ли связать впечатления плюс мысли, плюс воспоминания, смешать времена и во всем этом не потеряться? Однако для меня это единственный способ выйти за границы беглого, только лишь поверхностного репортажа.
Может быть, сильнее всего это двойное видение (впечатление плюс воспоминания) преследовало меня в начале, на корабле. Со мной ехало много немцев, я встретил парочку симпатичных, они любили Шуберта и Шумана, один говорил мне о произведениях Бёме и Ангелуса Силезиуса, другой цитировал Шиллера. Я не мог не задаваться вопросом, что они делали, кем были в 1939–1945 годах, когда узнали, что под самым гётевским Веймаром в крематориях сжигали поляков, евреев, цыган. Действительно ли они, как рассказывала приятная седовласая дама, увлеченно занимались, «сорок лет подряд», только камерной музыкой даже в Мюнхене под бомбами?
184
Яцек Мальчевский (1854–1929) — польский художник, представитель модернизма и символизма.
187
Центральный индустриальный регион (