Имек К. — мой друг из Грязовца — рассказывал о своем кумире, скромном враче из Станиславова. Благодаря ему он пошел в медицину, проникся к этой профессии. Когда немцы решили ликвидировать станиславовских евреев, они отвели пару сотен людей в лес и велели им там рыть себе могилы. Тот врач был среди приговоренных. Вдруг немецкий офицер узнал его во время рытья. Врач перед этим оказал ему какую-то услугу, лечил дочку? Офицер велел ему выйти вперед и возвращаться в Станиславов. Врач отказался, предпочтя остаться, дальше копать могилы с остальными и вместе с остальными на этих свежевырытых могилах дать себя застрелить из винтовки.
Что это значит? Чем мог помочь его поступок евреям, приговоренным к смерти в затерянном городке Центральной Европы, о существовании которого даже не подозревали никакой Абеллио или Дриё. Что мог значить поступок бедного еврея в их универсальных «сложных расчетах». Я не в силах разрешить этих мыслей иначе как в категориях элементарной для меня иерархии ценностей. В убеждении, что этот врач, всего лишь добровольно умерший со своими братьями, на весах мира перевешивает всех астрономических и трагических фантастов, последователей «ницшеанской Fernenliebe»[210].
Обо всем этом мы говорим сегодня с С. на шезлонгах на палубе. С., человек благородный, был профессором в университете в Вене, когда убивали тех евреев в Станиславове и повсюду, когда самых молодых поляков — почти детей — делали палачами в лагере в Бухенвальде, заставляя их таскать по деревням и городам Тюрингии двойные виселицы, на которых могли висеть по три человека с каждой стороны, когда поляков вешали за измену чести (изменой чести было допустить, чтобы товарищи сбежали из лагеря и не сдать их), когда поляки, евреи, цыгане и многие, многие другие гибли сотнями тысяч, забитые палками, задушенные, отравленные, от смертельных инъекций и просто от голода и нечеловеческого истощения.
«Клянусь вам, — говорит он, — я ничего, ничего об этом не знал». Помолчав: «Только около 1942 года до меня дошли известия об убийствах немцами евреев, где-то в России, но было строжайшим образом запрещено говорить о таких вещах, и вести об этом были глухие и неточные». Так говорит С., стараясь вспомнить, чтó он видел и сколько было его вины в том, что он не знал об этих вещах. «…Да, да, я помню, еще в 1938 году сожгли несколько синагог, громили еврейские магазины, этого я не мог не знать. Один юноша, поклонник Гитлера, его расовых теорий, СС, прибежал к нам весь бледный, трясущийся: „Нет, я не могу этого вынести, — говорил он. — Нам велели переодеться в гражданское, изображать разозленную толпу, громить и жечь“. (Людей тогда еще не убивали, — добавляет С., стараясь смягчить ужас этих фактов.) Через пару дней тот же юноша прибежал радостный: „Видимо, все это было по приказу низших властей, `плохих` подчиненных, это было недоразумение, сегодня пришел приказ от высших, чтобы эти дела прекратить, значит, они, наверху, против“». Слушаю его. Энтузиаст расовых теорий? Благородный человек?
— Расскажу вам историю, случившуюся с моей сестрой в 1939 году. Немцы остановились на Нареве. Сестра с тремя маленькими детьми хотела переправиться через Нарев с востока на запад. Русские как раз входили в Венгрувский повет, где она жила в поместье родственника. Уже ходили слухи о грозящих депортациях дворян в Россию и о ряде расстрелов. Сестра хотела бежать под Краков. Она сидела на телеге у моста, вокруг были немецкие солдаты, присматривавшиеся к ней. Она ждала, чтобы ее пропустили. Пришел отказ. Немецкие солдаты смотрели на телегу и смеялись. «Ваш муж, наверное, генерал. Все поляки генералы… Не в армии? Больное сердце? Понятно, все поляки больные, боятся воевать, а мы все воюем». Среди них был один молодой немец арийской наружности. Он молчал и упорно смотрел на младшую дочку, которую сестра держала на коленях. У девочки в глазах были слезы, она была испугана и слегка шевелила губами, молилась. «Может, он спасет нас, может, у него тоже есть дочка, может, она его растрогает», — думала сестра. Вдруг немец подошел к ним: «Госпожа, я не имею права пропустить вас через мост, но я готов это сделать, если вы мне кое-что пообещаете, wenn Sie mir etwas schwören[211]». Сестра наклонилась к нему из телеги: «Конечно, пообещаю. Я сделаю, что в моих силах…» У нее в голове мелькнуло, что, возможно, он попросит ее о ком-то позаботиться, помочь кому-то близкому. «Поклянитесь, — сказал он, продолжая смотреть на ребенка, — что своих детей вы воспитаете в абсолютной верности и преданности Третьему рейху».