Сестра инстинктивно (она наклонилась к нему) вернулась в прежнее положение и ответила: «Нет, этого я обещать не могу». Тогда офицер произнес одно слово: «Zurück». И матери с детьми пришлось вернуться откуда приехала с чувством обреченности. Все повернулось иначе. Немцы не задержались на Нареве, пошли дальше, большевики отступили, не пробыв в Венгрувском и суток. Но это был диалог людей, которые видели в этом приказе приговор, если не верную, то вероятную смерть матери с тремя детьми. Я рассказывал эту историю многим, и всем, буквально всем поступок немца казался чудовищным, никто даже не пытался вникать в механизм его поведения.
С. слушал очень внимательно. Ничего мне не ответил. Я не первый раз видел эту его реакцию на что-то, что произвело не него впечатление… Он всегда реагировал гораздо позже.
16 мая. — Погода чудесная, легкие облака на ослепительном небе, палящее солнце, но свежий ветерок. Сегодня пересекаем экватор. Нептун в бумажной короне обмазывает туристов в купальных костюмах мукой, дегтем, вареньем и разные другие глупости. Дети, конечно, веселятся. А остальные? Сегодня, когда пересечь Атлантику для многих — все равно что проехаться на трамвае, начальство каждого корабля сделало этот обычай серийным, от него остался один пресный «огрызок».
Пока вся публика у бассейна отмечает пересечение экватора, в маленьком баре аж черно от монахинь. Какой-то ксендз беседует с ними по-итальянски. Мне кажется, что я попал не в бар, а на какое-то собрание людей, не забывших, что такое катакомбы, живущих в другом мире. Это крещение для них — акт если не богохульный, то, во всяком случае, возмутительный.
В шезлонге на палубе одинокий С. со своими книгами. Укладываюсь рядом.
— Я много думал о том, что вы мне вчера рассказали… Эта встреча вашей сестры… Я не умею быстро реагировать. Видите ли, тот молодой немец… тот офицер был, конечно, идейный, он верил в высшую расу, верил, что не только спасает, но и дает что-то вашей сестре и ее детям.
На этот раз замолчал я, поначалу буквально ошеломленный. Возможно ли взаимопонимание с немцами, если даже у лучших их представителей инстинктивная реакция на голый факт так отличается. Тогда я рассказываю ему о том, как немцы вывезли детей из Люблинского [воеводства], решив их осчастливить, оторвав от родителей и вводя в круг «высшей расы», о том, как была потрясена Варшава, неизвестно как мобилизовавшаяся, чтобы помочь этим детям. Когда поезд стоял на варшавских запасных путях, детей выкрадывали из вагонов; незнакомые люди, незнакомые дети, под угрозой смерти их спасали от счастья «высшей расы».
Немец очень внимательно слушает и снова молчит.
Чем больше я думаю о том нашем разговоре, тем сильнее проникаюсь уважением к моему собеседнику. Он знал ту молодежь, одурманенную расовой теорией, смотрел ей в глаза, — молодежь, умиравшую за эту расу, отождествляя ее с родиной (Sie sind gefallen weil sie ihre Heimat liebten[212] — эту надпись я видел на заброшенном кладбище еще с той войны, на Гуцульщине). Этот вдумчивый человек пытался не судить, а понять и подтолкнуть меня к пониманию и прощению. Но разве он не знал, что молодым парням те самые офицеры приказывали смотреть на невинных людей, расстреливаемых на варшавских площадях, что им для закалки велели бить ногами умирающих бойцов Сопротивления, что эта молодежь под руководством старших совершала рейды по кладбищам, где им велено было ломать кресты и крушить надгробия. (В Мордах, в Седлецком [повете], молодые эсэсовцы разгромили так кладбище и разбили на куски Мадонну, к которой дети много лет приходили на вечернюю молитву.)