Скромность, острота взгляда, лаконичность. Такой немодный антиэксгибиционизм, аллюзивность формы, но и музыка этой прозы, музыка без педалирования, где каждое слово [что-то] значит, звучит, но не больше, чем нужно. Чем притягателен этот холодный стиль стоика, словно уже пребывающего за пределами жизни — «Мы ищем первый снег, по которому еще никто не ходил». Шардон — последователь Толстого, впрочем, как и Мартен дю Гар, с которым его многое связывает. Но последний нередко кажется сделанным как будто под Толстого, не уникальным. По этому снегу кто-то уже ходил… Толстой. Шардон никогда не производит такого впечатления. Схватывание жизни, полное внимания. При этом работа писателя как будто в замкнутом пространстве: вот это я знаю, это могу пощупать, а этого не знаю, потому молчу. Он как будто сам себе создал ограничения, никаких «океанических» чувств, может быть, они и есть, но не видны. Что это, как не традиция французской словесности непреходящей ценности. Описания незначительных фактов остаются в истории литературы благодаря стилю, самому простому и пришед-шему к этой простоте благодаря упорному сокращению; ни следа погони за модой, поиска эффектов, которые так быстро устаревают, но потрясающая наблюдательность за людьми, отделенная от себя и никогда к себе не притянутая. «Рисуя бутылку, не нарисуй случайно себя», — сказал Леонардо.
Тема, скорее темы? Снова и снова, среди множества других, проблема любви, верной и вечной… счастья. Мы знакомимся с несколькими любящими парами. Одна из них дала писателю импульс к самому, наверное, прекрасному его роману «Romanesques»[219], любовь неизменная, счастливая и такое нарастание напряжения и изолированности, что уже не совсем понятно, счастье ли это или китайская пытка; история о другой любви, любви исключительной женщины, которая выдумала возлюбленного от начала до конца. Не было и следа связи между этим вымыслом и живым мужчиной, которого она якобы любила. Ничто, ни один факт, ни один перечеркивающий этот образ поступок мужчины не могли повлиять на ее вымысел.
Всего на две-три страницы, но какие воспоминания о родителях, о близких, о Цвейге, о Блуме, о сонме знаменитых, нашумевших тридцать лет назад писателях, которых сегодня почти никто не знает.
Скоротечность и вкус пепла. «Столько ненужных книг, это грустно». А потом какие-то обрывки памяти, которые с возрастом тонут в забвении, «этот вид смерти в нас». Как будто целую страну затопило наводнением, торчит одна стена разрушенного дома, по волнам плавает обломок засохшего дерева — и всё. «Субстанция испарилась», и из великих трагедий, пьес, приключений — коротенькая история. В Толедо, в соборе, есть надгробная плита замечательного епископа и политика, и на ней только Sic iacet pulvis, cinis et nihil[220].
Последняя часть книги — Португалия, часть почти лишняя, настолько впечатления кажутся более поверхностными, без наслоений времени, но и здесь снова — о счастье. Пара на Мадейре (две странички). Живут там двадцать пять лет. Ему восемьдесят. Маленькая банановая плантация обеспечивает им безбедную жизнь. Ежедневная утренняя прогулка верхом по степи, по тропинкам, инкрустированным камнями, среди цветов. Цветы там цветут в любое время года. Каждую субботу они ходят танцевать в отель «Савой». Обо всем забыли, о своем прошлом, обо всем мире, кроме друг друга. Возраст и близкая смерть им не страшны. Счастье. Хочется кричать.
Впрочем, не написана ли вся книга на грани отчаяния, или, может быть, надежды, на которую писатель намекает на последней странице?
15. Плюшевый альбом
«Хранила до последней войны», «берегла до последней войны»… сколько таких фраз в книге Пии Гурской «Палитра и перо». Какие же утерянные сокровища имеет в виду автор: это всегда памятные вещи, фотографии «неразлучных друзей», молодого Мальчевского и ее брата, поэта и критика «Молодой Польши»[221]. Константы Гурского или рисунок Хелмоньского[222] — фигура Кужавы «в полутени в огромных соломенных лычаках», Кужавы, скульптора, алкоголика и бедняка, который расколотил свой проект памятника Мицкевичу. Станислав Виткевич писал о нем с восхищением, Хелмоньский его обожал.