Сборник составлен с умом и вниманием, но, как любое избранное, не может не вызывать сожаления, что это лишь избранное. Ты закрываешь книгу после прочтения с мыслью, что творчество Розанова должно быть спасено от забвения, но как? В сборник попала лишь пара текстов, где сам Розанов думает о возможности полного издания своих сочинений. «Полное издание Розанова, — жалуется сам Розанов, — это тридцать пять томов, но кто захочет это читать; не только тысячи статей в газетах, но даже и аннотации к чужим статьям»[255]. Причем писатель утверждает, что нередко именно в таких дописках, примечаниях на полях, сносках его мысль доходила глубже всего до сути вопросов.
Ю. Иваск собрал ряд высказываний писателей о Розанове: Мережковский, Блок, Белый, Зинаида Гиппиус без колебаний называют его гениальным. Шестов, Бердяев, Мандельштам или Философов пишут о его несравненном языковом даре. Чуковский сравнивает его с Уитменом, Ренато Поджоли (Гарвард) — с Джойсом, Адамович говорит о Розанове как о «гениальном болтуне» и признается, что многие годы для него не существовало других писателей, других умов, других кругов мысли, даже другого стиля, кроме розановского. Но, может быть, ирландский поэт Стивенс произносит в предисловии к английскому переводу книги «Опавшие листья» слова, которые больше других понравились бы Розанову: «Розанов близок каждому русскому и вообще каждому человеку. Он рассеянный, замученный, смешной и невероятный, как каждое человеческое существо».
А ведь несмотря на перечисленные похвалы, если слово «трагический» имеет полное звучание и значение, то именно по отношению к Розанову и его двойной смерти, смерти физической и как бы еще другой смерти, второй степени, смерти Розанова-писателя. Его друг Философов уже в тридцатые годы говорил мне, что, может быть, лучше никому его сейчас не издавать, потому что нет такого места, где его статьи и эссе вышли бы без тех или иных тенденциозных сокращений, может быть, лучше переждать. Но с тех пор, по сравнению с той эпохой, не похоже, чтобы «потеплело». Но и годы проходят, свидетели, читатели, поклонники умирают. Причем писатель этот был более всего новаторским тогда, когда касался на первый взгляд незначительных вещей, людей, о которых все давно забыли, событий, сгинувших в бурях и пожарах русской революции.
Не только сам он умер, разрываясь между христианством и античными религиями, терзаясь противоречиями до последнего издыхания — он умер в монастыре, его, голодающего, больного, приютила дочь-монахиня, которая после его смерти лишила себя жизни. Он умер, когда вся его Россия развалилась. Казалось бы, он навсегда перестал существовать как писатель, сгинул в «апокалипсисе нашего времени». Его последнее произведение именно так называлось, и это смесь гениальных противоположностей и синтезов, пророческих предчувствий, небольших, но новаторских наблюдений, теплых, чутких взглядов на человека. В этой книге снова и снова затрагивается тема всей жизни (космогония против христианства, телесный и плодородный корень жизни и христианское самоотречение) со всеми ее противоречиями и ответвлениями, пропетая с последней предсмертной силой. Но в «Апокалипсисе…» и в письмах к Голлербаху сознание собственной смерти и смерти всего, что он любит, связано с таинственной и новой для него самого надеждой воскресения.
«Не верь, не верь смерти».
За границами России во французском переводе вышел, давно уже распроданный, «Апокалипсис нашего времени» (Feux Croisés) и в той же книге «Уединенное». В Париже перед войной им интересовались, например, Жид, и Даниэль Галеви, и Дриё ла Рошель. В английском переводе опубликованы «Опавшие листья» и два тома продолжения «Уединенного»— и всё. В России нельзя и мечтать об издании Полного собрания его сочинений. Еще в 1941 году, когда я был в Москве, Розанов был строжайше запрещен, и даже у специалистов в библиотеках не было к нему доступа. На этом фоне избранное с предисловием человека, который его, как видно, чувствует и знает, — для русской литературы событие первостепенного значения, попытка воскрешения Розанова после его второй смерти.
Сам я открыл для себя Розанова еще в 1918 году благодаря Мережковскому в Петрограде, а интоксикацию им переживал в Кракове. Через несколько лет другой его друг писал мне: «Как же меня трогает, что этот огарок, зажженный странным сумасшедшим, не погас и вдруг затлел у вас, где-то на Крупничей в Кракове».