Уже почти тридцать лет я пытаюсь писать о Розанове, писателе и человеке, и только в 1932 году закончил большое эссе, состоящее из более чем десяти глав, но не отдал его в печать, мечтая переработать и углубить, оно казалось мне недостойным произведений самого Розанова. В Польше кто-то его знал; больше всех им восхищался Тувим, думал его перевести. Впрочем, я не вижу никого уровня Тувима, кто сегодня мог бы замахнуться на перевод Розанова, то есть с тувимовским ощущением русского языка и таким родственным Розанову словотворческим, чувственным отношением к слову. Еще Вацлав Рогович[256] зачитывался Розановым и готовил книгу, которая — если я правильно помню — должна была называться «Революционер в шапке Мономаха». Не случайно ли и она не вышла? Может быть, это говорит о том, что и Рогович считал свой текст все еще недостаточно доработанным, чтобы этого странного, такого многоуровневого и многогранного писателя представить в Польше. Мой старый текст я получил в Париже, спасенный из какого-то подвала сгоревшего дома в Варшаве, без пары недостающих глав. Снова переработал его, но он опять нигде не вышел. Во французском переводе его принял «Галлимар», но когда издадут — не имею понятия[257]. Сегодня, когда опубликована работа Ю. Иваска, это стало совсем не так важно.
Я все время пытаюсь понять, почему Розанова так искореняют в советской России. Коммунизм занимал его очень мало, его мнения по общественным вопросам вообще очень противоречивы, нередко он как раз на эти темы рассуждает; куда уж сравнивать его антикоммунизм с «Бесами» Достоевского? Жало его критики гораздо чаще направлено на христианство, а коммунизм предстает как следствие христианства.
Мне кажется, Розанов ужасен для ортодоксального коммуниста прежде всего своей чувствительностью к религиозным вопросам. Писать о ней новыми словами, с жаром, так пронзительно — значит возвращаться к полемике, казалось бы теоретически неактуальной (предрассудок, истерия, опиум, реакция), уж лучше все писание Розанова угробить, уничтожить.
Когда я сам, возвращаясь к Розанову, думаю, как заинтересовать им других, я стараюсь читать его глазами людей «непривычных», и, пока меня не увлекают дыхание его фразы, его метафора, то, что он называет инкрустацией противоположных состояний и переживаний, мне за него почти что стыдно, настолько возмутительно по-иному он реагирует и пишет обо всем. Мысли? Он сам уверяет, что никогда по-настоящему не думал, а только смеялся и плакал, что убеждения менял как перчатки, потому что его больше волновал человек, провозглашающий идею, чем сама идея. На каждое утверждение Розанова можно найти тут же, в той же книге, утверждения и мысли диаметрально противоположные. Этот антихристианин любил Христа, этот человек, которому принадлежат глубокие и восторженные работы о евреях, о религии Старого Завета, написал несколько отвратительно антисемитских вещей. Что удивляться, если в его трудах есть суждения о России, граничащие с резким пасквилем, и рядом признания в любви и истовой вере в нее. Что же это означает? Зачем его печатать? Сколько раз, рассказывая о нем полякам, я видел на лице собеседника высокомерную улыбку: «Как это типично по-русски!» — но каждый раз — независимо от того, куда заносит Розанова маятник чувств, — он открывает какой-то малюсенький оттенок, легкий уклон мысли, которые, если их довести, проследить до конца, создают новый незамеченный, неуслышанный, не ощущавшийся ранее аспект. К этому новому ви´дению мы приходим через понимание, но и через конфронтацию как будто разных музыкальных мотивов. В «Темном лике» Розанов показывает мир молитвы и монашеского самоотречения, благодать слез и религиозного утешения только путем описания лиц молящихся и ликов святых на иконах, но тут же дает материальное, осязаемое чувство земли, телесной и радостной связи с ней, ощущение языческого мира, утверждающего главенство самой жизни и ее корня — страстей, причем дает не в теории, а повторяя покрикивания крестьянина на лохматую лошадку, которая везет его в далекий монастырь. В другом месте он пишет, что с удовольствием бы «откусил головы» всем Наполеонам, потому что это плохие, злые, ненужные люди, кого они интересуют, кроме плохих людей на ярмарке жизни[258]. Он предпочитает свою прислугу, которая тяжело работает и редко улыбается, он ставит ее неизмеримо выше, потому что на таких трудягах держится мир; утверждает, что частная жизнь важнее всех общественных дел и религий, что важнее сидеть дома, смотреть на заходящее солнце и хоть в носу ковырять, чем любая религия, потому что солнце не исчезнет, а религии преходящи; сопоставляет боль от потери любимого существа с «инкрустированной» тут же досадой человека, проигравшегося в карты, и каждый раз сознательно возмущает, возмущает радикальностью сравнений, приходя таким образом к сути вопроса. Он показывает антиномичность понятий, которые мы из-за невнимательности, абстрактности лексики беспечно уравниваем, лишая их музыки, присущей им внутренней интимной температуры.
257
Он вышел в 1964 г. как предисловие к избранному Розанова в переводе Н. Резниковой, «La face sombre du Christ», в Галлимаре.