В годы одержимости идеей, что христианство убивает жизнь, Розанов описывал ветви деревьев, бьющие его по лицу с криками «Спаси нас от Христа». Сломленный смертельной болезнью любимой жены, он боится за свое и ее бессмертие и нерушимую вечность своего к ней чувства, отмечая при этом, как тихий шум вентилятора в больнице шевелит ему волосы и как он аж присел на корточки от мысли, что жена никогда этот вентилятор не услышит[259]. И в Христе, в его религии он видит выход и единственную надежду.
Розанов не верит в идеи, которые умные ученые, моралисты, философы обсуждают как что-то независимое от них самих. «Лишь там, где субъект и объект — одно, исчезает неправда»[260]. Отсюда та несравненная и так возмущающая многих целостность переживания, способность конкретизировать сложные, высокие идеи, которые до этого пытались описывать только объективным, лишенным переживаний и чувственных порывов языком.
Философские и религиозные метания Розанова были не выдумкой анархизирующего эстета, но фактом, который его с годами все сильнее подтачивал, давил на него и в итоге раздавил. Он сам жаловался, что мало кто так же глубоко, как он, ощущал противоположные состояния и что ему было дано только слово, только дар выражения, но не выбора.
Возможно, теперь, когда в области литературы цензура в Польше ослабла, там удалось бы передать, сохранить мысль Розанова. И может быть, даже использовать те книги Розанова, те его тексты, которые в сегодняшней России более доступны, чем в сталинское время.
Розанова где-то сказал, что писатель ищет выражение для своей мысли, и вдруг, как бы со стороны, ему приходит в голову, что эти слова могут быть читателю совершенно непонятны, и он старается одно, другое слово заменить на более простые, «и тогда твой единственный читатель откладывает твою книгу и больше к ней не возвращается»[261].
Может быть, главная актуальность Розанова в странах, где довлел или довлеет соцреализм, состоит сегодня как раз в этом писании для единственного читателя, где нет ни одного предложения без музыки, ни одной абстракции, не воплощенной в образ, в конкретный, чувственный и часто очень обыденный, но увиденный заново факт. Этого писателя, который никому не смог угодить и каждого, кто глух к своеобразным и уникальным формам, может только возмущать, писателя, неприемлемого целиком ни для христианина, ни для позитивиста, ни для коммуниста, — нужно спасти от гибели. Надеюсь, что предисловие Ю. Иваска и замечательно составленное им избранное станут первым шагом на этом пути.
17. Противоположный взгляд: Розанов — Мориак
I
Когда в 1949 году я писал для «Культуры» эссе «Я» о дневнике Мен де Бирана, то собирался продолжить цикл исследований об интимной литературе, хотя бы о нескольких авторах дневников, записок, которые так или иначе вошли в мою жизнь. Но на втором из запланированных эссе, о Розанове, я застрял.
Существенная причина состояла в том, что мое отношение к Розанову стало настолько многослойным, что мне пришлось бы все, что он написал, заново перечитать и переосмыслить. Это было физически невозможно, хотя бы потому, что почти ни одной книги Розанова не достать.
Уже в Польше в 1933 году я написал о нем неизданную работу. В тот период, читая Мориака, я нашел поразительную аналогию в видении христианства этими двумя писателями. Мориак казался мне тогда негативом Розанова: те же метания, разрыв, а при этом полная противоположность выводов, к которым такое видение христианства должно было бы привести. Но время многое поменяло, «янсенизм» Мориака, отличавший его религиозность до 1930-х годов, так поблек, что противопоставление сегодняшнего Мориака Розанову должно было бы строиться совсем иначе. Мориака, цитируя которого я то и дело подчеркиваю розановские мысли, Мориака до тридцатых годов, автора «Bonheur et souffrances d’un chrétien»[262], «Destins»[263] (le plus troublé de mes livres[264], как сказал он сам однажды), — только его я знал, начиная мое эссе.
259
Ср.: «Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я заплакал (почти): „Да вот чтобы слушать его — я хочу еще жить, а главное —