Совершенно не заметили, что есть нового в «У.». Сравнивали с «Испов.» Р., тогда как я прежде всего не исповедуюсь. Новое — тон, опять — манускриптов, «до Гутенберга», для себя. Ведь в Средних веках не писали для публики, потому что прежде всего не издавали. И средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности. Новая литература до известной степени погибла в своей излишней видности; и после изобретения книгопечатания вообще никто не умел и не был в силах преодолеть Гутенберга. Моя почти таинственная действительная уединенность смогла это.
(«Опавшие листья», т. 1)
Как будто этот проклятый Гутенберг облизал своим медным языком всех писателей, и они все обездушелись «в печати», потеряли лицо, характер. Мое «я» только в рукописях, да «я» и всякого писателя. Должно быть, по этой причине я питаю суеверный страх рвать письма, тетради (даже детские), рукописи — и ничего не рву; сохранил, до единого, все письма товарищей-гимназистов; с жалостью, за величиной вороха, рву только свое, — с болью и лишь иногда.
(«Уединенное»)
Читатель найдет в этих книгах, нередко на одной и той же странице, суждения расходящиеся, а иногда и прямо противоположные друг другу. Но аутентичность, пластика выражений, часто глубина мгновенного освещения целых областей мысли и человеческих чувств восхищают. В свое время эти книги произвели сенсацию в России, вызвав волну многочисленных подражаний.
Переводчик Розанова на французский, Шлёцер, пи-шет, что
каждая мысль, даже самая абстрактная, имеет физиологические корни, но бывает, что эти корни можно отрубить без потери содержания мысли. У Розанова все совсем иначе. Его мысли надо брать с их корнями и даже с комьями земли, прилипшими к корням.
В противном случае, оторванные от телесной реальности, в которой живет Розанов, оторванные от звучания розановской фразы, еще хранящей теплое дыхание писателя, перед нами оказываются банальные или и вовсе огульные утверждения.
Талант передачи, самого переживания мысли («Даже и в мысли — сердце первое», — пишет где-то Розанов) составляет главную ценность его текстов. Пишет он в ту же секунду, когда «мысль упала с души», пока она еще теплая и трепещущая, и добавляет, что, в сущности, никогда не думал sensu stricto[266], а только плакал и улыбался. В другом месте писатель рассказывает, что каждая его мысль неразрывно связана с потребностью высказать и записать ее. Может быть, поэтому каждая мысль его так срощена со сло-вом, так звучит.
Розанов всю свою жизнь был человеком метущимся. С годами все сильнее, все шире раскачивается маятник его мысли. От нежности и любви к религиозному миру православия до радикальных и постоянно усиливающихся антихристианских идей. Один часто повторяющийся мо-тив, мотив отталкивания и притяжения мира плоти и мира религии, рассматривается у него со всех точек зрения на примере тысяч небольших, конкретных подсмотренных, подслушанных случаев. Все время он противопоставляет христианство и древние религии, прежде всего Ветхий Завет. Борясь с христианством, Розанов не перестает чувствовать себя «в объятиях Бога», который его радость и его печаль. Ведь мир без молитвы кажется ему ужасным.
Выньте, так сказать, из самого существа мира молитву, — сделайте, чтобы язык мой, ум мой разучился словам ее, самому делу ее, существу ее; — чтобы я этого не мог, люди этого не могли: и я с выпученными глазами и ужасным воем выбежал бы из дому, и бежал, бежал, пока не упал. Без молитвы совершенно нельзя жить… Без молитвы — безумие и ужас.
Но это все понимается, когда плачется… А кто не плачет, не плакал, — как ему это объяснить? Он никогда не поймет. А ведь много людей, которые никогда не плачут.
Как муж — он не любил жену, как отец — не заботился о детях; жена изменила — он «махнул рукой»; выгнали из школы сына — он обругал школу и отдал в другую. Скажите, что такому «позитивисту» скажет религия? Он пожмет плечами и улыбнется.
Да: но он — не все. […]
Религиозный человек предшествует всякой религии, и «позитивный человек» родился гораздо раньше Огюста Конта.
(«Уединенное»)
Что невыносимо для Розанова, так это атеизм. Поэтому коммунизм с его материалистическим мировоззрением для него нестерпим. По отношению к христианству Розанов до конца раздираем в своих мыслях, может быть, даже больше, чем в чувствах. Самые грозные стрелы в адрес христианства мы находим у него рядом с проникновенными, глубокими проявлениями восторга. Рядом с бунтом находим слова раскаяния и любви к христианству и Церкви, «самому теплому месту на земле».