И в то же время сколько любви в суровых, жестоких книгах Мориака, с какой любовью он всматривается в лицо отравительницы Терезы Дескейру, с какой болью пишет о Ноэми, отданной ксендзом замуж за мерзкого Жана Пелуейо. Некоторые места у Мориака, например репортаж из суда над женщиной, убившей своего любовника в «Affaire Favre-Bulle»[269], навсегда остаются в памяти читателя как уникальный пример сочувствия человека к человеку. Вчитываясь в Мориака внимательно, мы видим, что на дне его сурового презрения к людям, на дне слов, как острый скальпель обнажающих их слабость и грешность, все еще кроется любовь, но любовь мужская, страстная, требовательная. Жуткий страх за человеческие души, постоянная память о том, что много званых, но мало избранных, не оставляют его никогда, и не только страх вечной гибели, но и вид потерянных душ вокруг придает книгам Мориака трагический тон, сближает его, объединяет в главном с Паскалем. Мориака преследуют лица «с ужасным сходством», которое им придает грех, faces prostituées[270], которые раньше все были ясными, чистыми детскими личиками.
Но даже его сердце не выдерживает — сердце Мориака-инквизитора, преследующего повсюду грех и погибель, не дающего никому ни минуты передышки, даже в любви к солнечным лучам видящего предательство Христа. Даже у Мориака, обладающего редким для современных писателей чувством земли, солнца, престранным чувством красоты страсти, физической любви, бывают периоды, когда он сомневается в религии, которая — как он считает — «убивает природу». И тогда мы вдруг у него находим места — словно сдерживаемые слезы смертельно уставшего человека, которого с невероятной силой тянет к другой религии, к другому полюсу, к религии солнца и земли, религии божественной и плодородной природы, свободной, не зажа-той в тиски морали.
Но Мориак вновь и вновь вырывается из объятий этого земного искушения, влекомый единственным ликом Христа. Как христианин остро ощущая вечную, непреходящую ценность человека, в любой книге, в любом движении мысли он скован чувством ответственности за всех и каждого, и потому Мориак-писатель умеет быть таким резким и порывистым, иногда так ранящим всех, у кого в сердце нет этой страшной и огромной уверенности в единственном пути и единственной правде.
Даже нежность Розанова, его милосердие к человеку кажутся иногда почти что равнодушием по сравнению с жаром любви-ненависти, сжигающей Мориака. Милосердие и нежность Розанова пассивны. Не зря он о себе говорит, что рожден не для действия, а для созерцания, что пришел видеть, а не осуществлять. Розанов не верит в грех, ад, долгие годы не верит, во всяком случае, сомневается в бессмертии, и потому так упорно думает о том, что дает счастье, что дает радость жизни. Он часто пишет не о религии как таковой, а о религии как функции жизни человека, о том, что дает людям радость и утешение.
В «Темном лике», описывая свое путешествие по монастырям, Розанов рассказывает о женщине, плачущей на ступенях алтаря на коленях перед чудотворной иконой. Когда женщина ушла, он увидел на том месте, где она преклоняла голову, маленькую лужицу слез. Розанов незаметно встал на колени на ее месте и поцеловал ее пролитые слезы. «Даже если кто не любил Бога, как не любить этой любви к Богу»… и заканчивает страшными словами: «И даже если бы небеса были пусты, свят человек молящийся»[271].
Но и тогда, когда вера в бессмертие, страстное желание бессмертия просыпаются в Розанове, он никогда не связывает их с идеей о вине, и наказании, и награде, никогда не допускает мысли, что суровый Бог может осуждать человека за грехи. Себя он не раз судит строго, других — почти никогда и видит в своих ближних только печаль, о, благородство и огромное, непосильное страдание. «Моя роль — „любование“ человеком, а не ненависть»[272]. О себе Розанов пишет, что его душа сплетена из грязи, нежности и грусти, и сравнивает ее с золотой рыбкой, играющей на солнце и плавающей в аквариуме с навозом, где она не задыхается, а даже «наоборот»[273]. Будучи не менее глубоким психологом, чем Мориак, этот равнодушный к греху грешный человек живет в неустанном восторге перед сокрытой в людях духовной красотой.
Но и у Розанова было много поводов смотреть на мир и людей мрачно и враждебно. Он сам рассказывает о своей унылой и бедной молодости, вечно суровой и грустной матери, «истерзанной — бессилием, вихрем замутненных чувств»[274], но он помнил, как в шесть, семь, восемь лет видел, как мать ночью тихонько вставала с кровати, чтобы никого не разбудить, и слышал, как она молилась за всех и за всю семью, как ее шепот становился все громче и переходил в стон, возгласы, вырывавшиеся из груди с каким-то тихим свистом. А днем она снова была суровой, всегда суровой, и из детства писатель не помнил ее улыбки[275]. А потом его первый брак — брак молоденького мальчика с женщиной на шестнадцать лет старше его (с Сусловой, бывшей любовницей Достоевского[276]), которая через шесть лет его бросила и почти двадцать лет еще мстила, не давая развода; Розанов считает, что она искорежила его душу и всю жизнь. Много лет спустя он рассказывал, что самым живым воспоминанием о тех годах супружества осталось ощущение холодной воды на разгоряченных слезами глазах во время утреннего умывания.
273
«Моя душа сплетена из грязи, нежности и грусти. […] Это — золотые рыбки, „играющие на солнце“, но помещенные в аквариуме, наполненном навозной жижицей. И не задыхаются. Даже „тем паче“…» («Уединенное»).
275
«Но она не знала, что когда потихоньку вставала с кровати, где я с нею спал (лет 6–7–8): то я не засыпал еще и слышал, как она молилась за всех нас, безмолвно, потом становился слышен шепот… громче, громче, пока возгласы не вырывались с каким-то свистом (легким). А днем опять суровая и всегда суровая. Во всем нашем доме я не помню никогда улыбки» (Там же).
276
Суслова сыграла большую роль в жизни Достоевского, он ездил к ней в Париж, путешествовал с ней по Италии. Уже после разрыва с Достоевским она стала фанатически пропагандировать атеизм, и ее за агитацию в русских деревнях арестовала полиция. Кажется, точно не установлено, была ли она любовницей Достоевского. Атеизм для Достоевского, «которого Бог всю жизнь мучал», также был вовсе не абстрактной проблемой, а сплетенным и самым острым чувством его жизни.