— Как интересно! Это же надо нашим ученым сообщить! — воодушевилась Фелицата.
— Ни в коем случае! — испугался Кеша. — У вас такой агрессивный мир. И если Земля узнает о нас — найдутся те, что проникнут в наше Пространство. А это очень страшно!.. Дай слово, что не расскажешь обо мне!
— Я НИКОМУ, Я НИКОГДА не расскажу о тебе, о твоем мире! Клянусь! — сказала Фелицата, которая уже давно перестала плакать. — Спасибо, что ты доверился мне!
— Тебе можно доверять, я знаю! — сказал Кеша.
И он долго-долго рассказывал ей о своем мире, похожем и не похожем на Землю...
О высоких синих и голубых травах, о таинственных живых деревьях Звенциях рассказывал.
О своих братьях и сестрице Лю, за которыми он очень скучает.
О там, что в их мире нет машин, но зато они могут сами летать и легко перемещаться по планете.
О том, что они даже на расстоянии могут слышать мысли друг друга, поэтому даже в мыслях они не допускают ничего злого.
Он рассказывал, о далеких мирах, с которыми их Планета связана...
Потом он увидел, что слезы у Фелицаты высохли, что она уснула, улыбаясь.
Тогда Кеша спрыгнул с постели, неслышно пробежал мимо спящих козлятушек, мимо печи, на которой похрапывала Явдошка.
Ему не захотелось открывать дверь. Она была тяжеловата для него. Поэтому он прошел сквозь стену, выскочил на заснеженную улицу и полетел к Ночке, коровке Марьи Ивановны.
Надо было что-то предпринять, чтоб Мария Ивановна научилась по-доброму смотреть на Фелицату.
А вот что?
Именно по этому поводу он хотел посоветоваться с Ночкой — она была очень умная коровка, умнее многих в деревне Медведа.
Коровка Ночка сердится
Марья Ивановна привыкла разговаривать с Ночкой утром и вечером. Все ей рассказывала — и свои радости, и свои горести. Ей казалось, что коровка так понимает ее, как никто.
— Вот видишь, как нехорошо выходит, — говорила Ночке Марья Ивановна. — Не было второй учительницы в школе — плохо мне было. Появилась Фелицата — я тоже расстраиваюсь... Думаю, как ее из школы убрать...
Молоко тугой струей звенело о подойник, руки Марьи Ивановны ритмично работали, а Ночка отфыркивалась, переступала с ноги на ногу и сердитым глазом косила на хозяйку.
Марья Ивановна закончила дойку, угостила Ночку кусочком сахара и корочкой хлеба.
— До свиданья, Ночка, — сказала.
Принесла молоко домой, а там муж прилип к телевизору, глаз не отводит, не оглядывается:
— Наши с итальянцами играют! — с азартом только крикнул.
— Да хоть с марсианами, — сердито подумала она, но вслух ничего не сказала.
И пообщаться ей оказалось не с кем!
Муж весь в футболе, а Ксюша всю неделю в общежитии живет, только в пятницу дома появится...
Марья Ивановна легла. Но долго не спала, все думала, как ей быть.
Полюбить ли ей Фелицату или со свету сжить, то бишь, из школы прогнать под каким-нибудь предлогом?
Уж больно хороша новая учительница. Не хуже, а, может, даже лучше Марьи Ивановны.
А это трудно перенести. Просто невозможно. Это непереносимо! Две медведицы в одной берлоге никогда не уживаются! Все мудрецы давным-давно это знают.
— Лучше одной работать! Хоть труднее, зато не буду так переживать! — сказала она Луне, которая как раз в окно заглянула.
Две медведицы, конечно, и могут ужиться в одной берлоге, думала Марья Ивановна, но для этого надо бы одной, поступиться чем-то или в самой себе или в своей жизни...
Кому же поступаться? Марье Ивановне надо бы признать, что Фелицата лучше детей учит, больше умеет. Значит, это ей у девчонки учиться?
А чему учиться!? Какие такие у нее тайны, чтоб Марья Ивановна не знала?.. Выгоню! Придерусь к чему-нибудь и выгоню!
А потом Марья Ивановна все-таки уснула, и приснился ей сон.
...Будто Фелицата стоит в учительской, прижалась к теплой печке с красивыми изразцами.
Водит по ним пальчиком и плачет.
— Чего плачешь? — спрашивает Марья Ивановна.
— Не знаю, — отвечает Фелицата. — Может быть, оттого, что цикламены таким алым цветом бушуют. А, может, потому, что изразцы у вас музейные, красивые такие.
А синие глаза у нее слезами переполнены и печальные — печальные...
— “Не знаю!...” Зачем врешь? — рассердилась во сне Марья Ивановна. — Признавайся, какое у тебя горе?
А Фелицата молчит, и слезы у нее по щекам медленно катятся.
Потом она, решившись, вдруг неожиданно улыбается сквозь слезы и говорит: