— Ага, — поддакнул в это время второй бродяга, тоже обличьем своим далеко не ангел, — Кусок дерьма этот кня́зишка! Сладенький какой-то, нежненький, словно баба! Соплежуй, короче! Слизняк!. Не, не вояка!
У Буривоя от таких речей ажно сердце ретивое в груди молодецкой заколотилося. Хотел он уж было с места своего вскочить, да с этим грубияном потолковать по-мужски, да всё ж таки гнев пламенный он усмирил кое-как и на месте сидеть на сей раз остался.
— Точно, братан, — прогундел тут третий бродяга, огромный громила с рубленым шрамом на мрачной харе, — Хуже князя, чем этот Буряка, у нас досель не бывало. Морду бы ему набить за его слякотность да выпороть на площади по бабьей его заднице, а потом с княжеской должности прогнать ко всем чертям! Хэ, тюфяк с клопами, а не князь!
И вся отвязная банда до того похабно тут расхохоталась, что Буривой на сей раз утерпеть был уж не в силах: на ножки резвые он привскочил да кулаком по столешине — хрясь со всего маху!
Треснул столик от удара сильного аж пополам, и вскричал тогда князь оскорблённый голосом рьяным:
— А ну, посмотрим, каналья, кто из нас двоих тут баба! Выходи, мерзавец, драться — забудь покамест что я твой князь!
Только эти разбойники окаянные только этого окрика, видать, и ждали: не смутились они ну ни капельки и, словно по команде, бросились на парня всей своей оравой.
Да только не на того, гады, они напали!
Буривой-то наш не по годам был бравым, и силою своею и ухваткою он лучшим витязям ни мало не уступал. Врезал он порки любителю по харе его небритой, и тот кувырком через стол покатился, ноги аж кверху задрав… Но тут и Буривою по роже досталося. Отлетел он к стене шершавой, назад потом споро отшибнулся, от летящего в него кулачины ловко увернулся и вметелил по челюсти одному из злодеев, а второму ногою в пах заехал…
И пошла у них там такая драка ярая, что ежели со стороны поглядеть, то можно было даже ахнуть. Пятеро здоровенных вояк с одним витязем храбрым не могли справиться, и даже он их стал было как будто одолевать, ибо из пятёрки ватажников трое уже в отрубоне валялися…
Да тут вдруг взметнул Бурша громилу нападавшего себе на плечи, а потом на вытянутых руках его он поднял и швырнул тушу дебёлую во второго врага, сшибив его летящим телом, словно биткою кеглю. И… И!.. Помутилося вдруг отчего-то в ясных княжьих очах, по мышцам могучим вялая волна у него пробежала; закачался свет-сокол наш ясный, словно на ветру ясень, да в беспамятстве на пол он и брякнулся.
…А как стал он через времечко неизвестное опамятоваться и раскрыл, наконец, слипшиеся свои очи, то обнаружил с удивлением вот что: лежал он, оказывается, в полумраке на полу подвала затхлого, и руки да ноги его мощные цепями были прочными схвачены. Попробовал было обманутый князь цепи те гремящие сгоряча порвать — да куда там! Их, наверное, и сам медведь не порвал бы, не то что скованный и ослабевший юнак.
Горько, ох и горько сделалось у Буривоя на душе! Как комарик, в лапы злодеев он ведь попался! Обдурили его, опоили, гады, какой-то дрянью, и вот на́ тебе — пленённым оказался владыка державный!
А пуще всего то его огорчало, что предал его ни кто иной, как родной брат, коего их общая матушка, так же, как и самого Буривоя, под сердцем своим вынашивала.
Не иначе как на власть княжескую Гонивойка позарился, догадался в тяжких раздумиях старший брат — он же после него первый был наследник княжьей державы!
Три дня томительных в подвал сыроватый никто не заходил, несмотря на крики Буривоевы гневные и на его громкие призывы. Наконец, на день четвёртый, загремели запоры на дверях кованных, и вступили в тёмное подземелье двое. Одним из вошедших был, очевидно, слуга, крупный такой малый с безумными совершенно глазами, а зато вторым оказался, как Буривой того и ожидал, братец его коварный, Гонивойка-предатель.
Хотел было благородный пленник к совести братниной обратиться и язвить ужо её думал словами упрёка жгучего, да потом вдруг передумал. И то верно — разве у подлецов совесть-то имеется? Зряшное ведь дело искать у них то, чего у них нету. Этих негодяев без лишних слов бы — да к справедливому ответу!.
Только вот силы чинить расправу у князя скованного теперь не было.
Осветил Гонивой зажатым в руке факелом избитое и исхудалое лицо брата, усмехнулся он этак презлорадно и вот чего ему сказал:
— Здорово живёшь, бывший князь! Вот тут теперь ты и будешь править! Ха-ха! Крысами, значит, мышами и пауками… Покуда не околеешь здесь, как шелудивый пёс, на соломе на этой трухлявой!. Знай же, братец — теперича я Буянский князь! Я! Я!. А ты, хотя и жив пока ещё, но — нету, нету тебя! Ни для кого, кроме меня, нету!. Мог бы я тебя сразу убить, да только я пятнадцать лет твою особу удачливую возле себя терпел, так что и ты потерпи свою никчёмность столько же!