Калинкин вскакивает и замирает по стойке смирно, потом начинает рассовывать по карманам комканые листы.
– Извините, что помешал, товарищ Калинкин . Насчет поэзии я не ошибся?
– М-м... Ну, это... не ошиблись, в общем.
– Серьезное занятие, боюсь даже полюбопытствовать. Может, разрешите? Одним глазком.
– Пожалуйста, товарищ майор. Только это еще сырое.
Папа Тур волнуется. А вдруг этот доморощенный поэт завернул что-нибудь такое, непотребное? Поэты – они народ беспокойный, невоздержанный. Ох, дети, дети...
Землянский берет тетрадку, читает:
Мало было люблено,
Больше – ненавидено.
Скольких вы обидели –
Видимо-невидимо.
Что в любви вы лодыри,
В ненависти желчные –
Все на смертном одре
Вспомните, беспечные!
Вспомните-заплачете:
Мол, неверно прожито,
Сызнова не начато –
Не было предложено...
Если папа Тур волнуется, то уж Калинкин – вдвойне: как оценит замполит батальона? А вдруг его стихи – бред!
– Да, сказано сильно,– после некоторого раздумья говорит Землянский.– Ну, о словесах не мне судить, я не знаток. Люблено, ненавидено... Как это у вас, поэтов, называется – неологизмами?
– Вроде того.
– Только здесь неясно, кому вы адресуете стихи.
– Как кому? Всем.
– Ах, всем! В таком случае вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе. Вы меня обижаете, товарищ поэт, я вовсе не такой, клянусь честью.
– Но вас, может, эти стихи не касаются, а кого-то касаются.
– Кого же? Вы знаете людей, которым необходимо прочесть эти стихи?
– Я, может, не знаю, но такие люди обязательно есть.
– Значит, чтобы попасть в того, кого вы еще не знаете, вы бьете по всем без разбора? Что ж это за стрельба такая? Мне почему-то кажется, что поэт – тот же снайпер, он должен без промаха, да не в бровь, а в глаз.
В душе Калинкин клянет себя последними словами. Надо быть матерым дураком, чтобы накатать такую помойку, и круглым идиотом, чтобы подсунуть ее не кому-нибудь, а замполиту.
– А я, откровенно говоря, рад, что меня эти стихи не касаются,– продолжает Землянский.– Уж больно они злые и несправедливые. Если б я умел, то писал бы добрее. Взять ваших товарищей по роте – неужели они не достойны вашей доброты и великодушия? Посмотрите сами: служба у них трудная, а они не хнычут, не увиливают... Ну, я вам больше не буду мешать. Считайте, что это взгляд постороннего, так сказать, рядового любителя поэзии.
Калинкин берет из рук Землянского тетрадку.
– Разрешите идти, товарищ майор.
– А вы разве не будете заканчивать стихотворение?
– Нет, не буду. Надуманное это. Захотелось писать, а о чем, не знал толком.
Землянский доверительно берет его за руку и как бы в смущения говорит:
– Представьте, мне тоже так показалось, только я постеснялся сказать вам... А не поискать ли тему вокруг себя? Хоть бы и в казарме.
Выйдя из Ленинской комнаты, Землянский ищет кого-то глазами. И находит.
– Здравствуйте, товарищ Марфутин.
– Здравия желаю, товарищ майор!
Мимо комсорга замполит ни за что не пройдет. Парень он старательный, но старается-то больше по мелочам, а главное мимо проскальзывает.
– Вынужден признаться вам, что мне не понравилась Ленинская комната. Не занимаетесь вы ею. На стенде не все отличники помещены, программы политзанятий нет. Так дело не пойдет.
– До конца недели сделаем, товарищ майор.
– Буду надеяться. А собрание почему не проводите? Месяц-то кончается. Или говорить не о чем, все проблемы решены, недостатков в помине нет?
– Есть недостатки, товарищ майор.
– Давайте так договоримся: завтра в десять утра, до полетов, приходите в штаб. Там мы обсудим работу вашей комсомольской организации.
Дотошный человек – замполит. К каждому у него дело найдется. Вот Князя огорошил:
– К соревнованию готовитесь, товарищ Киселев?
Речь, конечно, идет о турнике. А Кеша до сих пор боится его, как черт ладана.
– Готовлюсь понемногу, товарищ майор.
– Через два года у нас с вами встреча на спортплощадке, не забывайте. Кстати, вы переписываетесь с товарищами по работе?
– С какими товарищами?– не может сообразить Князь, и это, по всему видно, не нравится Землянскому.
– Понятно. А вот о вас коллектив автобазы не забыл, прислал письмо на имя командира батальона.
Кешу аж в жар бросает: чего от него хотят, что он такого сделал? За помятое крыло с него аккуратно содрали, чего ж еще? Неужели про цемент дознались?
– Вы хоть помните, как председателя профкома зовут?
– Помню: Николай... Николай Степанович.
– Семенович,– поправляет замполит.– Николай Семенович Вахнин. Забыли, значит. Или не знали вообще. А комсорга автороты?
– Володя Елькин. Из вулканизаторского.
– Так вот, они от имени коллектива просят написать, как вы служите, вернетесь ли к ним после армии.
– А чего это они надумали?
Землянский молчит и смотрит на Кешу так, словно не может решить, высечь его широким офицерским ремнем или просто отодрать за уши. Кеша и сам начинает соображать, что он, как говорят на его родине, «порсь». Только в отличие от поросенка он умеет краснеть, что и делает сейчас со старанием.
– Так что же мы напишем насчет вашей службы? Про наряды вне очереди, про гауптвахту? Или о том, что вы не уважаете командиров, спортплощадку обходите за версту? Подскажите, о чем писать, я сам не могу придумать. А может, расскажем им, как вы сегодня спектакль на учении устроили? Только боюсь, что после этого они не станут вас к себе звать.
– Я сегодня вторым прибежал,– бурчит Кеша и краснеет еще больше.
Ай да Князь! Вы, светлейший, еще, оказывается, и хвастун! Не кривите душой начальству, сознайтесь, что вас гнало вперед не сознание долга, а какое-то велопривиденне. Вы бежали от него, как заяц от охотника. Но не будет же это привидение все время подгонять вас на маршах, у привидений, поди, своих дел по горло.
– Добежали – хорошо,– говорит между тем замполит.– Но не мало ли этого для письма?
Замполит хоть и вездесущий человек, но о велопривидении ничего не знает, они, видать, не в его компетенции.