– Давайте договоримся: месяц мы повременим с ответом, возьмем грех на душу. А уж там на себя пеняйте.
30.
– ...А за внешним видом вообще перестали следить,– строго говорит папа Тур.
Он стоит перед строем на вечерней поверке и делает традиционный разнос – на сон грядущий. Его нотации похожи одна на другую, как две капли воды. Парни могли бы слово в слово повторить за Тура его нравоучение. Сейчас он скажет: «У Киселева всегда ремень на боку висит».
– А у Киселева, как всегда, задники сапог нечищены,– говорит старшина.– Для кого вы их оставляете, для меня?
Ого, это что-то новое! Про задники еще не было.
– Знайте, Киселев, я вам задники отказываюсь чистить,– развивает мысль старшина.– И вообще, почти ни у кого не чувствуется солдатской выправки. Сегодня перед Землянским краснел за вас. Двигаетесь мало, вот что я вам скажу.
Если бы рота отмахала за день сотню километров, вечером она все равно бы услышала: «Двигаетесь мало...»
– Ладно, я сам займусь вашей выправкой,– обещает Тур.– Р-рота-а, р-равняйсь! Смир-рно!
Это означает конец нотации, и парни с готовностью вытягиваются во фрунт. Тур торжественно открывает папку со списком личного состава роты. Он, видимо, считает этот ритуал самой ответственной частью прожитого дня.
– Авдеев!
– Я!
– Амерханов!
– Я!
– Бражников!
– Я!..
Ноги у Кеши гудят после дневной кутерьмы с «языками». Он подгибает одно колено и, как ему кажется, незаметно опирается на пирамиду с оружием, которая стоит сзади. В ту же секунду старшина, почти дочитавший список, с треском захлопывает папку.
– Вольно!– командует он и с негодованием смотрит на Кешу .
Это может означать только одно: перекличка начнется снова, с Авдеева. А может, и с нотации.
– Кто?– шипят парни, зная, что кто-то нарушил положение «смирно». Проследив за взглядом Тура, как за полетом трассирующей пули, рота обнаруживает виновника:– Опять Князь? Слабак!
– Когда я стоял на вашем месте,– со значением произносит Тур и выдерживает такую затяжную паузу, какую не позволил бы себе и народный артист,– то боялся даже шелохнуться. А Киселев скоро на пол сядет во время переклички.
Снова пауза. Чтобы, значит, все могли почувствовать, какой он нехороший, этот поросенок Кеша , который не сегодня, так завтра усядется на пол.
– Смирно! Авдеев!
– Я!
– Амерханов!
– Я!..
Всем известно, что список личного состава роты нужен старшине для маскировки. Зная его наизусть. Тур смотрит лишь на верхнюю строчку и замечает не только малейшее движение в рядах, но даже видит, кто бровью повел.
– Вольно!
Вздох облегчения. Старшина еще раз критическим оком окидывает солдат. Те следят за каждым движением его лица, прочерченного романтическим шрамом.
– Отбой!
До чего же музыкальный голос у папы Тура, когда он произносит это слово! Ни один человек на свете не мог бы так красиво, с потягом произнести его. Старшина не успевает закрыть рот, а строй рассыпается, как горсть брошенного гороха. Гремят сапоги, мелькают защитные гимнастерки, синие майки, загорелые тела. Иные, добежав до кровати, успевают сдернуть с себя не только гимнастерку, но еще и один сапог.
Тур хладнокровно смотрит на секундную стрелку часов.
На сороковой секунде взмахивает крыло последнего одеяла, и в вертикальном положении остается только старшина. Это очень важно, поскольку сорок первая секунда означала бы подъем.
Но время сна еще не наступает, потому что папа Тур чем-то недоволен. Он медленно идет по широкому проходу между рядами коек и придирчиво осматривает сложенное на табуретках обмундирование.
– Плохо, дети, плохо. Как я вас учил складывать?
– Хорошо учили,– подает голос Кеша .
– Вот именно – хорошо. А вы что?
– А мы что?– переспрашивает неугомонный Князь.
Тянули его за язык! Теперь Тур так просто не уйдет.
– Кхе-кхе,– издает старшина звук, который выражает его крайнее неодобрение. Оглянув мирно лежащих под одеялами солдат (какие они все лапушки, когда спят!), он набирает в легкие побольше воздуха и громко, раскатисто командует:– Р-рота, подъе-ем! В две шеренги становись!
Одеяла взлетают одновременно, словно их срывает ураганный ветер. За считанные секунды одетые по всей форме парни становятся в строй. Тур строго оглядывает роту и с расстановкой назидательно говорит:
– Солдатское обмундирование достойно большого уважения. Когда солдат спит, оно должно лежать, как на витрине столичного магазина. Прошу это запомнить. Киселеву – особенно. Отбой!
Сорок секунд – и гробовая тишина. Однако, когда папа Тур был на месте этих непослушных детей, то разве так складывал свое обмундирование?
– Ох, дети, дети,– бормочет старшина, покидая, наконец, спальное помещение.
– Чуйкой,– шепчет Кеша соседу,– у тебя сапоги мокрые?
– Ну.
– Давай втихаря в сушилку отнесем.
– Охота мне наряд зарабатывать,– подумав, отвечает Чуйкой.
Не хочет – не надо. Превозмогая лень. Кеша встает и шлепает с сапогами в руках в сушилку. Уж очень не хочется утром натягивать мокрые, холодные сапоги. Он не Чуйков, который умрет, но не переступит через «нельзя».
Минуту спустя Кеша снова в постели. Как только он закрывает глаза, мысли начинают ворочаться медленно, тяжело, как жернова.
«Интересно, сколько я за два года набегаю? Хватит ли на кругосветное путешествие?» Кеша еще раньше подсчитал, что за два года ему предстоит съесть две тонны каши, не меньше ста метров селедки и огромное количество других продуктов. Это ж надо! Завтра на свежую голову он подсчитает, сколько набегает за два года. А сейчас – погружение в омут сна. И кажется ему, что кровать – это вовсе не кровать, а гигантские качели. Они медленно и высоко поднимают Кешу , но опускаться почему-то не спешат, и Князь боится сорваться вниз, беспокойно ворочается в постели. Вдруг из темноты, как на фотобумаге, проявляется заплаканное лицо матери. Кеше известно, что плачет она из-за него.
– Сынок, я тебя прошу! Я тебя очень прошу! Не ввязывайся больше ни в какие подозрительные компании, не пей больше.
– Ма-ма,– раздельно произносит какой-то подвыпивший тип, в котором Кеша с трудом узнает себя.– Мы уже рабочий класс. Мы – гегемон, и помочи уже не носим.