Старшина невольно трогает шрам, словно стесняясь его.
– Не в том, товарищ майор. Берлинская это память. Метров триста до рейхстага оставалось... Ну, дети, мне в гарнизон пора. Не умею я разговоры разговаривать, вы уж извиняйте.
– Товарищ старшина, последний вопрос!– вскакивает Князь.
– Что еще?– настораживается Тур.
– Вы мемуары пишете?
– Чего?!
– Мемуары... ну, воспоминания.
Над столом пробегает чуть слышный смешок.
– Ну и шуточки у вас, Киселев...– краснеет папа Тур.– Неуважительные у вас шуточки. Кто я такой, чтоб мемуары писать? Помогли бы лучше термоса на машину погрузить...
40.
Через два часа дают отбой. Машины длинной вереницей уезжают в гарнизон, в автопарк.
Когда за воротами парка скрывается последняя машина, воцаряется полная тишина, и гарнизон начинает просмотр нестроевых снов. Слышны только куцые диалоги часовых с разводящими:
– Стой, кто идет!
– Разводящий со сменой!
– Разводящий ко мне, остальные на месте!..
Сонная ночь настолько тиха и безветренна, что, проснувшись поутру, можно будет увидеть на горизонте все те же облака, которые остановились там вечером. Они длинные и узкие, как линкоры на якоре.
Кеша на малой задней скорости загоняет заправщик в первый же свободный бокс, на котором красуется цифра «13», и выходит из кабины. Тринадцать, так тринадцать, он не суеверный. У Князя то настроение, когда не замечаешь сам, что поешь. Мурлыча себе под нос, он еще раз осматривает борта машины. Ни единой царапины! А ведь с обеих сторон оставалось по десять сантиметров, если не меньше.
Сейчас его не беспокоит даже то, сказал ли полковник капитану, что услал Кешу на склад.
Кеша берет с полки ветошь, смахивает пыль с капота, протирает номерные знаки и, не глядя, швыряет ветошь в сторону. Теперь – в казарму, на боковую! Но, пройдя десяток шагов, Кеша резко останавливается.
– Князь!– строго говорит он.– Не надо портить прекрасный день! Вернитесь, Князь, умоляю!
И он возвращается. Театрально, двумя пальцами подняв с земли ветошь, которую только что бросил, он грозит ей, как напакостившему котенку, и бросает в металлический ящик.
– Всякая промасленная ветошь пожароопасна, дети!– говорит он голосом папы Тура.
Проходя мимо бокса, в котором стоит освещенная машина Калинкина , Кеша кричит:
– Девочка, хватит ковыряться, а то еще подумают, что ты старательный!
– Пускай думают – переживу,– едва доносится из недр двигателя.
Зайдя в казарму, Кеша спрашивает дневального:
– Был отбой?
– Какой тебе отбой в три часа ночи? Ложись, и весь отбой.
Один за другим солдаты взмахивают одеялами и спешат провалиться в голубой мир снов.
– Еще раз повторяю, кто не слышал,– негромко говорит Шевцов.– Машины ставить только в свои боксы. Ротный завтра будет проверять. Киселев, помнишь свой номер?
– Очко! Двадцать один, если кто не понимает.
– Вот если не попал в очко, нагорит тебе завтра.
«А ведь я не попал,– вспоминает Кеша .– Не в свой загнал, в тринадцатый. Вы большая разиня, Князь! Вам не терпится испоганить счастливый день!..»
Немного поразмыслив, Кеша решается вступить в единоборство с двумя могучими противниками – усталостью и ленью. Сколько Кеша помнит себя, лень все время была при нем. Она все ему портила. Может, не стоит ее сейчас беспокоить? Вон Калинкин пришел и без всякого единоборства – бух на боковую! Спать хочет смертельно.
Ну нет, хватит! Этот день он не испортит! Наступают другие времена. Вперед на босу ногу!
С гримасой великомученика Кеша сует ноги в сапоги, накидывает на плечи шинель и выходит из казармы. Дневальный настолько увлеченно метет пол в курилке, что даже не поднимает головы.
Кешина машина выруливает из тринадцатого бокса и, описав плавный полукруг, задним ходом въезжает в двадцать первый. Свет в нем погашен, потому Кеша на всякий случай не газует.
Ба-бах!
Князь испуганно бьет по тормозам, и его как ветром сдувает с сиденья. Торопливо чиркнув спичкой, он видит в слабом свете помятую решетку радиатора Калинкиного заправщика.
– Ну, как же я забыл, еш-клешь! Он же тут стоял, в моторе возился!
Успокаивает лишь то, что решетка помята не сильно. Час работы, и она будет выправлена. Хорошо еще, что не газанул.
Кеша быстро выруливает из злосчастного бокса и ставит машину на прежнее место. Там он осматривает задний буфер и не находит никаких следов удара. Как же теперь сказать Калинкину ? Князь так расстроен, что кровать уже не кажется гениальным изобретением человечества.
Придя в казарму, он начинает трясти Калинкина за плечо, но тот ни за что не хочет просыпаться.
– Калинка, что я тебе скажу...
Поэт отмахивается, как от надоевшей мухи.
«Скажу завтра,– решает Кеша , и одеяло накрывает его с головой.– Заодно помотивирую его, чтоб в чужие боксы не ставил».
41.
Утро, как и всякое солдатское утро, начинается с молниеносного натягивания брюк и сапог. Гимнастерки, пилотки и ремни остаются на табуретках. По утрам уже холодно, но стоит парням пробежать километр-другой, как от гусиной кожи не остается и следа.
После физзарядки в курилке становится тесно. Шуршат сапожные щетки. Кто-то вспоминает завалящий анекдот, на который никто не реагирует. Когда рассказчик добирается до того места, где по замыслу положено смеяться, в курилку врывается взволнованный Калинкин .
– Парни, кто мне радиатор помял?– спрашивает он.
– А ну, повернись, покажи,– просит кто-то из штатных шутников.
Калинкин и сам понимает, что его вопрос наивен. Если виновник сразу не сознался, то теперь уж подавно промолчит. Кешу этот вопрос застает врасплох. Сначала он решает подойти к парню и по-свойски хлопнуть по плечу: не волнуйся, мол, Калинка, это я тебе подсуропил. Но что-то удерживает его. Даже не удерживает, а просто он дал затянуться паузе. А пауза штука коварная: с каждой секундой становится все невозможнее подойти и хлопнуть по плечу.
– Машина где стояла?– спрашивают Калинкина .
– В боксе, где же еще? Кто-то вчера заезжал без света и врезался.
– Сильно хоть помяли?
– Сильно или нет, а выправлять мне, не Пушкину.
– Ты машину в свой бокс поставил?– спрашивает молчавший до сих пор Шевцов.