– Во молодежь пошла!– не скрывает своих чувств Тур.– Вылитый этот, как его... Плевакин.
– Плевако,– поправляет капитан.
Черт побери, хорошо же Шевцову! Рассуждай себе без оглядки, как совесть подскажет. А ему, Максимову, нужно учитывать разные там возможные мнения начальства и прочее... Заклейми сейчас этого Князя – явное бездушие. Оправдай – грехов не оберешься. Скажут, командир роты поощряет мордобой. Да и поздно уж, комбату наверняка доложили. А он не очень-то разбирается, когда речь идет о драке.
Максимов ловит себя на мысли: ведь больше всего он опасается, что его мнение может не сойтись с мнением комбата. А было время, когда не опасался. Было и то время, когда он сам метил подлеца живописным фонарем. И подлецы, конечно, пробовали крепость его челюсти, всяко бывало. Но он никогда не задумывался, преступно бить негодяя или нет.
Сержант чувствует во взгляде ротного выгодную перемену и спешит закрепить успех:
– Товарищ капитан, надо еще учитывать, что Киселев – натура эмоциональная...
– Э-э, вот тут в вас и кончился адвокат Плевако!– почти обрадованно говорит Максимов и строго продолжает:– Когда на тебе мундир советского военнослужащего, будь добр прятать свои эмоции подальше. Надеюсь, хоть с этим вы согласны.
Напрасно ротный надеется – Шевцов с ним не согласен. Он мог бы сказать, что под мундиром советского военнослужащего должно биться справедливое, горячее сердце, но он этого не говорит, чтобы вовсе не удариться в амбицию... Избивают ребенка, а ты стой в сторонке во имя сомнительной чистоты своего мундира. Вряд ли после этого мундир останется чистеньким.
– Эмоциональная натура...– ворчит Максимов.– Докажи теперь, что этот эмоциональный Князь не совершил преступление.
– Товарищ капитан,– подает голос Тур.– Но мы-то с вами понимаем, что не совершил, почему же другие не поймут?
Ах, эта простосердечная хитрость старшин! Ну как тут быть? Как после этого сказать, что ты не такой уж хороший, как могло показаться Туру?
– Хотел бы я на вас посмотреть в кабинете комбата,– отвечает Максимов.– Ладно, Шевцов, оставьте нас со старшиной. А то, гляжу, демократия нас слишком далеко заведет. Идите, идите,– добавляет он, видя, что сержант хочет еще что-то сказать.– Сами разберемся с вашим драгоценным Князем.
– Есть!
Шевцов с тревогой в сердце выходит из канцелярии. Однако слово «драгоценный» кое о чем говорит...
49.
На Кешу нападает грусть-тоска. Грустит, конечно, не из-за того, что снова придется изображать собой экскаватор и даже не от предположения лейтенанта, что его могут отдать под трибунал. Эта грусть иного порядка, от этой грусти не хочется отделываться.
«Княгиня Евгения, пойми правильно князя Иннокентия,– думает он.– И не маши у меня перед носом своим портфельчиком. Я еще не капитан, как твой уважаемый папочка, который сейчас придумывает, как бы мне сделать побольнее, но я и не конченый человек, как считают некоторые. Мне просто совесть не позволила обойти это чудное заведение. Бывают моменты, княгиня, когда позарез надо попасть на губу. Вопрос чести, княгиня! Если б ты видела, как все получилось, то сказала бы...»
– Эй, заснул?– кричит часовой в глазок.– Я спрашиваю: принести шинель? А то дуба дашь.
Кеша вздрагивает от неожиданности: уж больно голос часового не похож на Женин.
– Чтоб нам с тобой местами поменяться, лапша нечастная! Испарись!
Отходя от двери, часовой озадаченно качает головой:
– Психический попался...
– С Землянским я попробую поговорить прямо сейчас,– заканчивает разговор Максимов.
– Добре. А этого... Князя-то нашего, может, завтра утром забрать?– спрашивает Тур, думая, что капитану это понравится.– Пусть переночует в назидание. Без муки, как говорится, нет науки.
– Ну, Иван Архипович, нашли науку – гауптвахту,– усмехнулся Максимов.– Раз решили, сразу забирайте. Нечего ему про запас отсиживать. Я сейчас записку напишу.
– Вот и ладно!– радуется старшина.– Шевцова посылать с запиской или самому сходить?
– Давайте Шевцова. И вот еще что. В поселке обязательно поговорите с соседями этого пьяницы. Все, что они будут рассказывать, записывайте. Возможно, нам с вами и придется выступать в роли ходатаев, коли там поссовет не мычит, не толется. Мальчишку надо срочно определять в детдом.
– Да, трудное это дело, волокитное.
– Ничего, Землянский нам поможет. Найдется и на алкоголиков управа.
50.
Тучи стали пахнуть снегом и затяжной зимой. Вот-вот замельтешат белые мухи. На дворе – простудная слякоть, пробористый ветер. Вконец изненастилась погода. В это время в солдатскую жизнь чаще обычного врываются тревоги. Только последние два дня выдались относительно спокойные. Если, конечно, не считать, что сегодня на полетах парни крутили баранку почти десять часов кряду. И еще если не считать прошедшего вчера комсомольского собрания, где Князю пришлось как следует попотеть. Оказывается, нелегкое это дело – терпеть критику.
Судя по повестке, разговор должен был идти о дисциплине в роте вообще, а получилось едва ли не персональное дело разгильдяя Киселева. Кое за что его, правда, похвалили, но в общем и целом прочистили мозги. Парней словно подменили: час назад с ними можно было мирно поболтать в курилке, последнюю сигарету на троих разделить, а тут так навалились, что у бедного Князя до самого отбоя уши горели маковым цветом.
Сегодня тоже полеты. Вернувшись в парк, Кеша ставит машину в бокс. Теперь можно и отдохнуть. Что может быть приятнее отдыха после аэродромной круговерти?
Направляясь из парка, Кеша натыкается на Калинкина.
– Ну что, пойдешь со мной в увольнение?
– С тобой?! Я еще не свихнулся. Пусть папа Тур с тобой ходит, а с меня одного раза хватило.
– Тур старый, он от патруля не убежит.
Если бы папа Тур в этот момент не проходил мимо боксов, то в этом, наверно, была бы какая-то ненормальность. Но с папой Туром пока что все в порядке – он появляется именно в эту минуту. От услышанной дерзости непутевых детей он даже сбивается с ноги и многозначительно покашливает. Калинкин со старушечьей суетливостью шмыгает обратно в бокс, делая вид, что забыл там что-то чрезвычайно важное, вроде секретного пакета. Кеше же секретного пакета нынче не доверили, и ему ничего не остается делать, как преувеличенно бодро козырнуть Туру: