Сейчас на дворе зима. Тихо. Лежат вокруг депо снега, рыхлые и чистые необычайно. Валили они густо и долго. Раньше в такую непогоду весь поселковый народ выходил стрелки чистить, чтоб спасти график. Сейчас эту самодеятельность наши путейцы первыми на всей сети прекратили - наладили обдув стрелок. Сверху валит, а снизу воздухом из трубок - вот это "снегоборьба", я понимаю! Это по-нашему. И вообще сказать, я каким-то другим зрением посмотрел оттуда на все наше. Первые дни за границей чувствовал себя ничего, спокойно. Но вдруг однажды без какой-либо причины как полоснет по сердцу! Дальше - больше. Сосет, не могу. Провожают, помню, нас в первосортный люкс, говорят хорошие слова, а я уже ничего не соображаю. Еще в лифте поднимаюсь, а мыслями уже там, в номере. Хоть бы в нем приемник был, хоть что-нибудь поймать бы! Песню, любую скучную передачу - все равно. Там я умом понял, как дорога мне эта земля, где живет труд мой и моих молчаливых друзей, которые обо всем главном думают так же, как я.
И еще я про Клаву там вспоминал. Перед отъездом разговор у меня с ней был. Короткий разговор, но все же это лучше, чем ничего. До поезда оставался целый час, а я так и рассчитывал - в цех еще надо было зайти. С нашими прощался за руку, торжественно - ведь первый человек из депо уезжал за границу, а это, конечно, событие. К Глухарю заглянул, с мастером простился, с Ластушкиными, с бандажниками и карусельщиками, каждый чего-нибудь говорил, а я двигался от станка к станку и все думал, как подойду к радиальному.
Подошел. Клава слабо улыбнулась и руки убрала за спину.
- Запачкаетесь...
- Да нет, - сказал я. - Ничего.
Она как-то долго посмотрела на меня большими своими глазами, а я пожал ее плотную маленькую руку, повторил:
- Ничего!
- Уезжаете? - спросила она. - За границу?
- Приеду.
- Приезжайте счастливо...
Вот и все. А там я думал о ней, о том, как встречусь и какие будут первые слова. Купил ее сыну иностранную игрушку, такую забавную, что сам все время смеялся, когда заводил...
А в Новосибирске, помню, мы побежали к электровозу - может, наша бригада взяла состав? Оказалось, не наша. В купе с нами ехали какие-то двое. Узнали, что мы только что из-за границы, с глупыми вопросами про барахло стали приставать, даже вспоминать неохота. Ну, я им ответил.
- У вас, наверно, в магазинах все есть, - обиделись они. - Где вы сами-то живете?
- Сами-то мы живем на Переломе, - сказал я и ушел в коридор, к окну. За ним плыли ровно разостланные под небом матово-белые поля, пестрые березки хороводились, а я льнул к стеклу и косил глаза, ожидая, когда появятся на горизонте мои холмы, моя тайга и поезд возьмет на подъем. Колеса пели: "Мы жи-вем на Пе-ре-ломе! Мы жи-вем на Пе-ре-ломе!" Колеса всегда поют то, что ты хочешь...
Пока меня тут не было, распределили квартиры в новом доме. Рассказывают, что спорили долго, где кому жить, даже перессорились - вот ведь какие мы еще. Потом собрались у Глухаря и тянули жребий. Не знаю, как уж они там тянули, но мне досталась комната в одной квартире с Клавой Ивановой. И когда я приехал. Глухарь сразу же пригласил меня к себе. Долго кашлял, потом рассказал, как все вышло.
- Такое дело, - виновато закончил он.
Радоваться или печалиться мне, я не знал, но сделать все равно уже ничего нельзя было.
- Ничего, - сказал я и поднялся. - Ничего!
Старик дал мне блокнот, а что я ему мог написать? Кивнул и ушел.
Вселялся я, когда дом уже, можно сказать, был обжит. В какую квартиру ни сунься - везде мои многолетние знакомые. Другу одному дали, инженер Жердей тоже большую квартиру в нашем подъезде получил, мать с отцом перевез, жену и сыновей-двойняшек, не в папу толстых.
Дом оказался хорошим, теплым. Сложили его из больших серых кирпичей стройбатовцы. Заводик, построенный ими, с самой весны перерабатывал, прессовал шлак из отвалов, и сейчас он пошел в дело. А за шестьдесят лет паровозы навалили вокруг станции столько этого добра, что хватит на целый город. Так уж получилось, что машины, с которыми попрощались мы навеки, служат нам теперь свою последнюю службу.