Да, было дело. Мимиша, несмотря на упитанность и воспитанность, дорвавшись до улицы, порой вела себя по-свински. Однажды мы её искупали, шёрстка стала совсем чистой, шелковистой, кудри-мудри завились с новой силой, раскрасавица, да и всё тут.
Только вывели Мимишу погулять, как она тут же, во дворе, нашла какое-то полуразложившееся вонючее месиво неизвестного происхождения и стала в нём валяться. За считанные секунды от чистоты и красоты не осталось ни-че-го. Еле оторвали собаку от этой гадости, увели домой и опять стали мыть. Спрашивается: зачем это делали в первый раз? Хватило бы второго.
Где-то я читала, что почти все современные породы собак произошли от шакала, и только немногие от волка. А шакалы, как известно, падальщики. Видимо, стремление подъедать всё, что можно, у наших собак в крови. Мимиша не была исключением: она постоянно что-то подъедала. Нравится мне это слово: оно смешное и точное. Можно ведь сказать «ела» или «подбирала», но «подъедала» лучше. Выйдешь из подъезда, а Мимиша уже летит во весь опор к какой-то едва видимой нам точке и начинает нюхать, грызть, лизать. Идёшь, бежишь, кричишь: «Брось!» Но бабака уже успела…
Пару раз я брала с собой Мимишу в школу, где учила четвероклашек-пятиклашек русскому языку и литературе. На выбор профессии повлияло и то, что мои родители были преподавателями, и то, что мне повезло с учителями. В первой школе города Тобольска, где я проучилась десять лет (напоминаю: раньше была десятилетка), было много хороших, сильных, строгих педагогов, любивших своё дело; нам так преподавали математику, химию, русский язык, литературу, историю и другие предметы, что сформировали мировоззрение и прочный костяк знаний, который не рассыпался за долгие годы.
Самое трепетное чувство осталось к первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, материнскому терпению которой удивляюсь до сих пор. Помнится, мальчишки в начальной школе как-то стали дразнить меня гориллой. Хм, я вроде бы на неё не сильно походила, но им нравилось выкрикивать это слово, а меня это бесило, и я бегала за дураками всю перемену, уподобляясь и им, и горилле, а кого настигала, того лупила. Одному несчастному даже оторвала рукав школьной курточки, ну не совсем оторвала, а так, наполовину, и он стал кукситься, хныкать, что совсем не было похоже на охотника за гориллами.
Подошла Валентина Петровна, взглянула на меня своими лучистыми глазами и мягко сказала: «Лена, как же теперь Витя пойдёт домой? Возьми его куртку и отнеси своей маме, пусть она зашьёт».
Тут плохо стало мне, потому что я боялась свою маму, точнее, боялась её расстроить. Пришлось взять раскуроченную куртку хлюпавшего Витьки и на полуонемевших ногах пойти домой. Мама действительно была там, я с замиранием сердца кое-как ей рассказала, почему так получилось, и по сжатым маминым губам поняла, что она очень мной недовольна. Но куртка была быстро зашита, и я бегом вернулась в школу.
Помнится, в первом классе в моём дневнике не раз появлялась большая единица за поведение. Что же я, малявка, ставшая первоклассницей в шесть лет (неполных семь), такого страшного делала? Видимо, ещё как-то не до конца осознала, что такое школьная дисциплина, и потому могла, например, во время урока протянуть ногу вправо через проход, чтобы пнуть ею того, кто сидел в среднем ряду. Уверена, что пинаемый заслуживал пинания, но не на уроке же, правда. Валентина Петровна укоризненно качала головой, я спохватывалась, понимая, что мною недовольна моя любимая учительница. А потом красивым почерком она выводила в дневнике красную единицу, в целом тоже красивую, но грозившую мне домашними карами – маминым недовольством, стоянием в углу, ремнём по попе…
Итак,
Моей первой учительнице, Валентине Петровне Селивановой, посвящается
Вот уже осень, кружатся жёлтые листья,