По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с бою взять Приморье —
Белой армии оплот.
Светлой памяти…
Светлой памяти Юрия…
Светлой памяти Николая…
Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – всегда Господни.
Ибо Христос для того и умер, и воскрес, и ожил, чтобы владычествовать и над мертвыми и над живыми (Рим.14:7,8,9).
«Удел всех человеков на земле, удел неизбежный ни для кого, – смерть. Мы страшимся ее, как лютейшего врага, мы горько оплакиваем похищаемых ею, а проводим жизнь так, как бы смерти вовсе не было, как бы мы были вечны на земле.
Гроб мой! отчего я забываю тебя? Ты ждешь меня, ждешь – и я наверно буду твоим жителем: отчего ж я тебя забываю и веду себя так, как бы гроб был жребием только других человеков, отнюдь не моим?»
Часть первая. Пролог
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
I
– Дирк, русская эскадра[1] встала на якорь. Снаряди людей и нанеси визит, – как-то словно между прочим и какой-то дружеской просьбой прозвучал этот голос вслед за звуком неожиданно хлопнувшей двери. Дирк поднялся навстречу вошедшему и отдал приветствие. Наверное, это была встреча двух друзей. Один хороший друг пришел к другому из какого-нибудь соседнего форта.
Но это была гражданская война. Третий год этой борьбы мятежного Юга. И капитан Дирк Лесс знал: у полковника просто всегда такая манера. Разговаривать и держаться. Но это приказ. И значит, он должен, как в той поговорке «Do or die» – «Сделай или умри»: и дать смотр отряду, и попасть в штаб, и оказаться одновременно на этих кораблях.
– Немедленно, – уточнил полковник и вышел.
– Сделай или сдохни, – не удержался и произнес Дирк вслух. Но уже снова прикусил язык. Фамильная черта. Молчать. Всегда просто молчать. Как ни в чем не бывало. Хоть что там и хоть как. Они все были Лессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз.
Он сложил бумаги, закинул в сумку. Немедленно так немедленно. Сейчас забежит на минутку на корабль и тут же рванет в штаб. Дирк все-таки на мгновение задумался. Неуважительный это будет визит по отношению к русской эскадре. Второпях, без этикета и не по чести. Только и на назначенное время в штаб соседнего полка тоже особо не опоздаешь. Прямо точно один выход: «Сделай или умри…» Еще и жена приехала погостить в форт. Теперь одна должна ехать обратно, а он собирался еще и успеть проводить. Она-то, конечно, и сама доедет назад на ранчо, и у нее есть провожатые, но все равно:
– Хорош джентльмен, – подумал он.
– Это еще ничего, Дирк, – прозвучал тихий голос жены, словно в ответ на его мысли. – У тебя есть хотя бы такой выбор: «Сделай или умри». У меня бабушка всегда говорит по-другому: «Умри, но сделай», – улыбнулась она.
Это была его Энни. Его дорогая, темноглазая и темнокудрая Энни. Улыбка, лучистый, ясный взор и всегда тихое, молчаливое спокойствие. Все равно через что – сквозь смех или сквозь слезы. Сильное, светлое спокойствие. Очаровывающее своей доблестью и своей такой хрупкой силой.
– Да, – согласился он. И вдруг понял: «Эврика!»
Она уже отошла и стояла у окна. Стояла спиной. Он не знал. Его огорчения и досады всегда были и ее огорчениями и досадами. Но она была – Энни. Всегда такая сама по себе. Все нипочем, и всегда этот тихий, ясный взгляд. Она умела. Наверное, просто всегда и нельзя было по-другому. Спокойствие, только спокойствие: «Не хвалю того врача, который не помогает страждущим, но сам заражается болезнями… <…> Не видишь ли, что если при ранах появляются еще нарывы, а при воспалениях опухоли, то они усиливают боль, а руки легким своим прикосновением уменьшают ощущение боли»[2]. Но Дирк не знал, какая порой бывает печаль и грусть эта улыбка. «…Ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор.12:9).