Евгений постоял. С революцией в России переписка по фронтам оборвалась, и они с Павликом и Пелагушей, наверное, тогда просто знали, что все трое где-то рядом, где-то вместе. И верили в лучшее. Как верили и сейчас. Он – здесь. И они – где-то там.
– Я ведь приехал, – наконец замечает он. – Они тоже приедут. Обязательно.
Настя стояла. И молчала. Всегда спокойная, сдержанная Настя. Анастасия. «Тайная сила», – почему-то слышалось непременно Энни в этом имени. Все не так, конечно. Просто ее невольное впечатление на его звучание. На самом деле в переводе с греческого «Анастасия» – «Воскресение». Хорошее имя – Настя, невольно подумала Энни. Напоминает. Словно живая память. Воскресение.
Настя. Она тоже жила теми же заклинаниями. Она бы закрыла. Просто закрыла собой своих малышей. Когда-то она ведь закрывала. От детских горестей и обид. Но они выросли. Светлоголовые, смелые, такие похожие друг на друга. Конечно, улыбалась Настя. Красивая, тихая и молчаливая их православная мама. Конечно, оба – Евгеньевичи. Евгений так и переводится с греческого – мужественный, твердый. А еще они были не разлей вода. Конечно, тоже улыбалась она. Даже сами имена такие. Петра и Павел. Паланя и Павка…
Она не знала. Революция все-таки разлучила этих неразлучников.
II
Пелагея уедет. Павлик останется. А сейчас он ушел узнавать про поезда.
Но Павел не узнал про поезд. Он и в здание вокзала не попал. Случайная встреча. Случайная и злосчастная встреча. Недавний знакомый с торжествующей усмешкой встал на его пути.
– Документы.
И теперь это у него были сила и полномочия. Какой-никакой, а Красная Армия. А он, Павел, был никто. И звать его было никак.
– Павел Лесс, – сказал он и попытался пройти мимо, как ни в чем не бывало. Не вышло. Тот шагнул ему навстречу.
– А мандат?
– А мандата больше нет, – не повел и бровью Павлик и заметил: – Простите, товарищ, но я должен пройти. Освободите дорогу.
– Как бы не так, – отозвался тот. – Советской власти ты должен, вот что.
Павел развернулся. Но и уйти тоже не удалось. Сзади стоял красный командир. И еще двое.
– Взять, – коротко приказал командарм.
Павлик отбивался хорошо. Они смогли взять его только втроем. Но все-таки взяли. Он стоял, стиснутый и побежденный, и стоял красный командир. Павел опустил голову. Не было ничего вокруг. Не было этой железной дороги. Не было революции. Все было неважно. Все ничего не стоило. Перед этой отчаянной и бессильной обидой. Перед жгучей и пылающей досадой. Почему и за что? Это был его друг. Это был Василько. И ему было все равно. На прежнюю дружбу. На эту встречу. На то, что он – Павел.
Васильку было не все равно. Но прошлого больше не было. Не могло быть. Теперь была революция. Теперь перед ним стоял не прежний Павлик. Стоял светлоголовый офицер, который мог быть только врагом. Хороший, смелый и бравый офицер. Поезда шли на Юг. И на Юг уезжали офицеры. Поднимать контрреволюцию. Нельзя было допускать усиления Юга. Никак.
– Уведите и расстреляйте, – сказал он.
Павел поднял голову на прозвучавший голос. Наверное, земля покачнулась, и словно рухнуло и все небо. Потому что это было невозможно. Потому что можно было понять и принять все. Все, кроме этого равнодушного и сухого приказа своего прежнего лучшего друга. Но он хотел высказать все и не сказал. Он снова опустил голову. Он ничего не сделал. Но кто он такой, вспомнил Павел.
«Дневной Апостол…», – вспомнил он.
«1 февраля 1840 года.
Некоторый инок, по неисповедимым судьбам Божиим, вступил в поприще искушений. В день вступления его в это поприще, на Литургии, читали 62-е зачало 1-го соборного послания Петрова: Возлюблении, не дивитеся еже в вас раждежению ко искушению вам бываемому[73] и проч. Особенно поразили инока слова, возглашенные Апостолом: Время начати суд от дому Божия[74]. Иноку показалось, что эти слова провозглашены именно для него. При наружном действии человеков и бесов, которые суть лишь слепые орудия Божественного промысла, совершается таинственный, высший суд – суд Божий[75]. Если следствием этого суда есть наказание: то оно есть следствие правосудия. Если ж следствием правосудия есть наказание: то оно есть обличение виновности, обличение – от Бога. Напрасно же считаю себя праведным, несправедливо наказываемым, усиливаюсь хитрыми оправданиями, которые сам в совести моей признаю ложью, извинить себя, обвинить людей. Самозванец-праведник! обрати взоры ума на грехи твои, неведомые человекам, ведомые Богу: и сознаешься, что суды Божии праведны, а твое оправдание – бесстыдное лукавство. С благоговейною покорностию воздай славословие суду Божию и оправдай орудия, избранные Богом для твоего наказания. Мир Христов низойдет в твое сердце. Этим миром примиришься с твоими скорбями, с самоотвержением предашь воле Божией себя и всё. Одно, одно попечение останется при тебе: попечение о точнейшем, действительном покаянии, разрушающем вражду между человеком и Богом, усвояющем человека Богу. Основание покаяния – сознание, полное сознание своей греховности»[76].