После многих лет отсутствия посетил я то живописное село, в котором я родился. Давно-давно принадлежит оно нашей фамилии. Там – величественное кладбище, осеняемое вековыми древами. Под широкими развесами дерев лежат прахи тех, которые их насадили. Я пришел на кладбище. Раздались над могилами песни плачевные, песни утешительные священной панихиды. Ветер ходил по вершинам дерев; шумели их листья; шум этот сливался с голосами поющих священнослужителей.
Услышал я имена почивших – живых для моего сердца. Перечислялись имена: моей матери, братьев и сестер, моих дедов и прадедов отшедших. Какое уединение на кладбище! какая чудная, священная тишина! сколько воспоминаний! какая странная, многолетняя жизнь! Я внимал вдохновенным, Божественным песнопениям панихиды. Сперва объяло меня одно чувство печали; потом оно начало облегчаться постепенно. К окончанию панихиды тихое утешение заменило собою глубокую печаль: церковные молитвы растворили живое воспоминание о умерших духовным услаждением. Они возвещали воскресение, ожидающее умерших! они возвещали жизнь их, привлекали к этой жизни блаженство.
Могилы праотцов моих ограждены кругом вековых дерев. Широко раскинувшиеся ветви образовали сень над могилами: под сенью покоится многочисленное семейство. Лежат тут прахи многих поколений. Земля, земля! сменяются на поверхности твоей поколения человеческие, как на деревьях листья. Мило зеленеют, утешительно, невинно шумят эти листочки, приводимые в движение тихим дыханием весеннего ветра. Придет на них осень: они пожелтеют, спадут с дерев на могилы, истлеют на них. При наступлении весны другие листочки будут красоваться на ветвях и также – только в течение краткой чреды своей – также увянут, исчезнут. Что наша жизнь? Почти то же, что жизнь листка на древе!
II
Энни обернулась на шум и движение. К ней спешила невестка. И она. Девочка, которую бабушка узнала бы через все расстояния и дали. Тоненькая и хрупкая птичка. Пелагея. Петра. Приехала. Дорогая пташечка. Ясноглазая, светлокудрая ее Василиса Прекрасная. Что ж без Финиста Ясна Сокола, поняла вдруг Энни. Двое из ларца, братик и сестренка… Она обняла ее, кинувшуюся к ней на шею, она боялась спросить и должна была спросить.
– Павлик, Петя?..
Петра отступила от объятий. Просто сами собой разжались руки.
– А разве… Мне мама ничего не успела еще сказать. Разве он не приехал? Я думала, он ведь здесь. Я добиралась сама с мужем, там в России все так перепуталось. Но я верила. Я всю дорогу верила, что ему тоже удалось выбраться. Бабушка Энни! Скажи, мама!
Мама не сказала. Мама тоже стояла, оглушенная правдой. Она не подумала. Она слишком обрадовалась. Она увидела Петю, и, значит, Павлик тоже ведь должен был быть где-то рядом.
Петра отвернулась. Петра стояла и смотрела на березовую рощу, и на глаза наворачивались слезы. Она была в этой полыхающей России. Если Павлик не приехал, то там ведь невозможно такому, как ему, остаться в живых. Прежнему офицеру царской армии. За Веру, Царя и Отечество…
Володька бежал от дома. Он задержался где-то там, знакомился с папенькой и дедушкой, и сейчас они тоже бежали сюда. Ее Володя. Подбежал. Помахал письмом. Это было чудо. Пока они были здесь, как раз пришло письмо. Из России. Только чудо ли или беда?.. Кто там и что написал?.. Россия ведь, эта покинутая Россия, кромешный ад.
Мама не решилась открыть. Передала бабушке. Бабушка, открыла, прочла и передала маме. Мама читала, а Петра смотрела на бабушку и старалась понять. Бабушка не была рада. Ее серо-зелено-карие глаза были какие-то серьезные и печальные. А потом она отвернулась. Как только что было отвернулась и сама Петра. Как стоит серьезный и печальный Володя.