Не одну нитку жемчуга мы с Настасьей изорвали, не один яхонт переливчатый в щели меж половицами закатился, пока собирались мы на пир веселый. Толкуют, что наряжаться да брови чернить - дело нехитрое. Однако ж те, кто так считает, и выглядят при случае как пугала огородные, без меры украшений на себя нацепив, али кокошник не в цвет к сарафану выбрав.
Годами постичь сию науку не могут бабы да девки, главного не понимаючи. А умница-разумница завсегда знает, что к чему подходит, и который убор красу ее девическую подчеркивает, да показывает сведущим людям - ведомо ей, что в Европах нынче носют.
Наши-то нарядятся, точно бабы на самоваре, как им матушки с бабушками заповедали, и думают, что хороши стали. Да только от темноты это все да от необразованности. Просвещенный человек только потешается над этим, да думу горькую о судьбах родины своей отсталой при случае думает. И покудова не изживут бабы в себе дикость эту, так и не поймут, отчего у меня к собольей накидке жемчужный венец надет, а не золотой с изумрудами. Не увидят они той гармонии, да вкусу тонкого, нелегко его воспитать-то - ну а что ж поделать, коли не всем, как мне, от природы энтот вкус дадено. Только и остается, что рассказывать да показывать девкам неразумным, где в их нарядах безобразие выражается, а где отсталость, пусть даже в обиду да огорчение им. Давно уж я благодарности от людей не жду. Разве ж я ради того стараюсь, число своих благодеяний умножая неустанно?.. Бескорыстна доброта истинная!
Вот и Настасья поревела-поревела, когда я сказала, что не годится ее убор для пира царского, из моды давно вышедши, да и послушалась меня. Подпихнули мы под сарафаны турнюры хранцузские, ноги обули в туфли венециянские, с аршинной подошвой, а заместо кружев да ленточек селянских перьями страусиными украсились.
-Теперь видно, Настасья, что не отсталые мы да дикие! - говорю я ей. - Чай знаем, что сейчас в моде за границами! Наряд энтот не просто красоту нашу умножает! Он еще и мышление наше широкое, незаскорузлое, отображает, дескать, не от нянек да мамок неграмотных ума набирались, как прочие.
Как вошли мы в ту горницу, где пир зачинался, так взгляда от нас никто оторвать не смог. "Увидали, посконные рожи, женщину, свободную от заветов ваших отсталых! - мысленно к ним я обращаюсь, да и плыву к столу, точно лебедь гордая. - Чуете теперь, чем краса ваших дурех от красы разумного человека отличается?"
Гляжу на всех сверху вниз - подошвы-то свое дело делают! - да Настасью поддерживаю за локоток. Не учили ее, бедняжечку, как в обуви красивой правильно ходить - шатается, запинается и носом сопит от усилий своих.
Сели мы за стол, отворотили носы от квасу да медов, и попросили вина заморского в бокалах хрустальных, и редкий хрукт ананас на закусь к ему. А мужья наши знай наяривают икру ложками липовыми, да хмельное пиво хлебают. Ничего-то им в голову не втемяшишь!
Один Ваня сидит невесел, да из хлебного мякиша всякие загогулины лепит. Лягушки подле его нету - сталбыть, опять я права оказалась. Не выдержало мое сердечко доброе зрелища печального, говорю ему ласково, поддержать желая:
- Коришь себя, Ванюша, что жену не взял? Завсегда душа мается, как принимаешь решения такие суровые. Однако ж понимаю я тебя - нечего лягушке на пиру делать. И ей досада, и тебе позор...
-Сказала она, что будет позже, - буркнул Ваня мне в ответ. Тут я и вовсе сочувствия преисполнилась, поняв, отчего царевич кручинится. Вновь ума лягушачьего не хватило на то, чтоб правила вежества усвоить. Нет бы, сказать ей, что дома останется, дабы мужа в краску не вгонять да перед гостями не стыдить! Теперь вот сидит, да ждет, горемычный, страшного мига.
Ужо сколько не разъясняла я ей, что глупа она по меркам людским, так и на то, чтоб поверить мне, ума лягушачьего не достает... Горе горькое, что для мужа ейного, что для людей неравнодушных.
Загрохотало вдруг что-то, затряслися полы в горнице, и молнии за окнами сверкнули. Пронял тут страх мою душу чуткую до самых глубин, и взвизгнула я, едва без чувств оземь не пав.
А Ваня-то и говорит:
-Не бойтесь люди добрые! Это моя лягушонка в коробчонке едет!
Сказал то, и едва не возрыдал. До последнего хотел лицо свое сохранить, оттого, наверное, и шутил напоследок горько.
Как вдруг распахнулись двери горницы и явилась взору всеобщему девица, внешности прескучной: лицо круглое, румяное, уста алые, коса черная в руку толщиной и брови вразлет. Точь-в-точь, как лубочники всякие малюют, иных представлений о красе не ведая. Наряд на ней - точно из сундука древнего: блестит, сверкает, да развевается. Во всем излишества, повсюду перебор. Как подол кружевной - так за нею тянется, как кокошник - так драгоценными каменьями усыпан, а вышивки повсюду жемчугом-бисером и не счесть! Ох, и припечатали бы заграничные модники ее, коли увидели б такое безобразие отсталое.