— А на шоу будет отопление? Мне холодно.
— Тебе и должно быть холодно, чтобы ты дрожал. Если не будешь выглядеть несчастным, то зритель, чего доброго, решит, что тебе живётся лучше, чем ему. Зритель платит, чтобы поглядеть на кого-то ущербнее себя, а не наоборот.
Шатёр был как китайская лампа. С изнанки просачивались струящиеся силуэты с разверстыми дырами ртов. Герман скользил взглядом по силуэтам и видел себя в каждом из них.
«Газель» охраняли две суки бойцовской породы и такого окраса, будто их подожгли и долго тушили. Одна подняла морду в подпалинах-пятнах и заворчала. Другая рванулась, натянув стальной трос, который был ей вместо цепи.
Ходили слухи, что Кукольник травит ими труппу. Герман в это не верил, но, сталкиваясь с собаками, робел. Они были вечно голодны и худы как Палочники.
На лай из «Газели» явился сам хозяин в сопровождении сестры. На ней был макияж в духе трагического клоуна – огромное количество пудры, на которую у Германа была аллергия.
— Хочешь поговорить? – спросил Кукольник. – Давай.
Женщина взяла собак и кивнула близнецам, чтобы проходили.
В «Газели» было душно. Окна плакали. Цвели обильные запахи – воск и ладан, курительная смесь, ароматические палочки. Радио извергало рваный бит, который приходилось перекрикивать.
— Что ты подлил мне в кофе?
— Тебе? – со значением переспросил Кукольник и ухмыльнулся, показав жёлтые зубы.
— Мне. Нам. Неважно, - занервничал Герман. – Я хочу знать, понятно?
Кукольник сварливо заговорил:
— Почему бы для разнообразия не поговорить о том, чего хочу я? По-твоему, я доволен тем, как вы справляетесь? Думаешь, подмахнули расписку, и хватит с меня? Ну уж нет! Я хочу… Нет, я требую такого же отношения, как к Грёзу! Это ведь ради него вы вышли на меня и торговались, как на базаре. Что смотрите? Да, я догадался. Что ты это скажешь, Герман?
— С какой стати я должен оправдываться? – выпалил он и с запозданием понял, что выдал себя.
Кукольник перевёл взгляд с него на Серёжу и разразился смехом.
— Фу, - выдавил толстяк, задыхаясь. – Надо же! Фу!
— Если ты не вернёшь всё, как было, то мы не будем участвовать в твоём ублюдочном представлении! Отказываемся! – сорвался на крик Герман.
— Нет уж, вы будете участвовать. Будете, если хочешь, чтобы вас вообще когда-нибудь попустило. И когда вам представится случай доказать мне свою… признательность, назовём это так, то, надеюсь, ты будешь умницей и вспомнишь, что у меня для вас кое-что есть. А теперь закрой дверь с той стороны! Я отдыхать буду.
Герман выскочил из «Газели» и хлопнул дверью изо всех сил. Повернув к близнецам выбеленное лицо, сестра Кукольника улыбнулась и ослабила хватку. Тросы заскользили по шершавым, как наждак, ладоням.
Герман ускорил шаг. Не из страха, просто не хотелось, чтобы женщина видела, как Герман старается не плакать, и передала Кукольнику.
Тот пленил близнецов гораздо надёжнее, чем они думали. И, что хуже всего, теперь он знал об этом и о том, что они тоже это понимают.
Случай, о котором говорил Кукольник, вскоре представился.
Там, где дорога встречалась с горизонтом, возникла грязно-белая «Приора». Никого не спросив, водитель убрал импровизированный шлагбаум – колючую проволоку, завязанную петлёй на конце, всю в пёстрых отрывках. Проволока осталась лежать в следу шин.
Герман растолкал толпу, выползшую погреться на солнышке и поглазеть на гостя, и увидел Грёза. Их глаза встретились. Какое-то время Герман позволил себе обманываться тем, что рабство кончилось… А потом о случившемся доложили Кукольнику, и он явился, бряцая шпорами.
— Ну всё, толстый, пошутили, и хватит, - сказал ему Андрей. – Я их забираю. Прямо сейчас, если не хочешь продолжить этот разговор в полиции.
— А может, ты сначала выслушаешь, чего они сами хотят? – ответил Кукольник, лоснясь от удовольствия.
— Что же, - в голосе Грёза послышалось напряжение, - давай послушаем. – Вы как, парни? Со мной?
Больше всего на свете Герман хотел ответить да. Он опустил взгляд и уже не смог его поднять.
— Мы здесь по своей воле, - выдавил Герман.
— Правильно, скажи ему! – азартно взревел Кукольник.
— Бумаги ведь… так и не были подписаны, верно? Если я правильно понимаю, это значит, что мы имеем право сами решать… И мы решили.
— Скажи ему, пацан!..
— Да ладно, вы серьёзно?! – разорался Сергей. – Андрей, кого ты слушаешь? Он же сам не знает, чего хочет. Но ничего, я объясню!
Грёз улыбнулся ему и опустил руку на плечо – тёплым, обнадёживающим, знакомым жестом. Это причинило Герману почти физическое страдание. Он отшатнулся.
— Нечего объяснять! – крикнул он. – Я с тобой никуда не поеду, так что уходи! А не то я… я пожалуюсь в опеку, и у тебя отберут всех! Твой дом – бомжатник! Бар – притон! А ты – сутенёр! Убирайся!
— Заткнись, заткнись!
Левая рука, которая и прежде слушалась правшу Германа неохотно, вышла из-под контроля и врезала ему в лицо. Герман ощутил тревожную пустоту в переносице, истекающей чем-то густым и солёным, и упал в снег.
В прорехе между облаками блеснул, исчезая, солнечный луч. Фары прощально осветили лицо Германа. Он завыл – без смысла, без содержания, на одной душераздирающей ноте, и продолжал, пока голос не перешёл в хрип и не иссяк.
8.
Кукольник решил сдать фуры в аренду до конца театрального сезона. Когда арендатор увидел, насколько они загажены, сделка чуть не сорвалась. Накануне шоу всех подняли затемно и отправили мыть и чистить.
Палочник Второй надсматривал. Держался он самодовольно, всем видом показывая – он-то нормальный, никому из кукол не чета.
Близнецы разделили руки, чтобы справиться быстрее. Закончилось это тем, что Герман опрокинул ведро, сунувшись прополоскать тряпку. Он хоть и занял место брата, но ведущей рукой у него оставалась правая, а Сергей загораживал ему обзор.
Вода хлынула на пол, протекла в ботинки. Она была ледяная. Стоял январь.
Сергей отшвырнул тряпку и невидяще уставился перед собой. Палочник говорил, они должны осознать, что галлюцинируют… Сидя на корточках в холодной луже, Сергей осознавал лишь одно – с него хватит.
Улучив момент, он спрятал за пазуху бутылку бензина, который им выдали для оттирания застарелых грязей, и крикнул:
— Я в туалет.
Выпрыгивая из кузова, Сергей отклонился для равновесия немного вправо, а не влево, как раньше. Тело предавало его, подстраивалось под новые правила. Привычка формируется двадцать один день. Потом он смирится. Мысль об этом невыносима.
— Ты куда? – спросил Герман. – Ты что-то придумал? Ты придумал, как нам…
Он-то знал, что в туалет им не надо.
— Заткнись, сволочь, - огрызнулся Сергей.
Он быстрым шагом обошёл временное пристанище труппы – сооружённые из лежалых простыней навесы, продуваемые тепловентиляторами, и прошмыгнул между туалетными кабинками туда, где располагался запасной выход. Через него во время представления куклы попадали в шатёр.
— Слушай, ты ведь уже разбил мне нос…
— Это был мой грёбаный нос! - возмущённо перебил Сергей.
— Ну, я вообще говорю… Может, хватит обижаться? Наш план…
— Наш план заключался в том, чтобы сбежать с деньгами! А не оставаться с психопатом, который травит людей собаками. И не плевать в душу единственному, кто заботился о нас, как умел.
— Знаешь что, - сказал Герман, - тебя никто не заставлял молчать, будто ты один из здешних олигофренов.
— Нет, ну ты издеваешься? – Серёжа вытащил бензин, свернул пробку, плеснул наискосок на створки шатра. – Ты мне и слова не дал вставить. А ещё Грёз считал, что с ним говорил я. И ты не спешил его разубедить! И кто ты после этого? Сволочь и есть. – Ещё взмах. – И сам ты олигофрен. Это ведь ты поверил, что Кукольник всё исправит, если мы будем вести себя хорошо. И как, исправил?
Герман посрамлённо молчал. Кукольник сказал, что они вернутся к этому разговору после шоу. Но Сергей не собирался ждать.