Лето сгорело дотла. След остыл, и серые потеряли его. И когда однажды Лера позвонила поздно вечером и попросила приехать, Герман не сразу понял, для чего.
— Лера, - сказал Герман, наблюдая, как она окунает в «морилку» рисунок, - а ведь я до сих пор почти ничего о тебе не знаю.
— Тебе и не надо.
Лера смахнула с экрана проявившееся изображение. Герман краем глаза увидел обнажённую натуру, будто скопированную с игральной карты из фотоколоды. И Эйфориум поглотил близнецов.
После стольких подключений Лера с Германом наводились друг на друга с погрешностью до десяти метров. Спустя минуту девушка воплотилась неподалёку и стала разрывать песок ногами, чтобы оставить закладку с инструкциями для Веры.
— Могла бы хоть рассказать, откуда знаешь Грёза, - продолжил Герман начатый в реале разговор, - и почему вы больше не общаетесь.
— Слушай, я же тебя не спрашиваю, почему вы сами с ним расплевались, правда?
— Это другое.
Лера только усмехнулась. Она поднесла ладони к лицу, и Герман, понимая, что сейчас произойдёт, бросился к ней и обхватил за талию. Лера взвизгнула, пытаясь его сбросить, но было уже поздно. Они перенеслись к ней в «карман».
Девушка оттолкнула Германа – он ударился, отметив про себя, что находится в замкнутом тесном пространстве, и что свет померк, по меньшей мере, вдвое, - и выскочила, хлопнув дверцей.
Оказалось, это шкаф. Герман сидел в шкафу.
Герман чувствовал себя в безопасности, но безопасность эта была какая-то мнимая. Как в детстве под одеялом.
Выругавшись, Герман выбрался наружу. На дверце шкафа он увидел следы от ногтей – судя по расстоянию между царапинами, оставленные рукой ребёнка.
Комнату забрызгивал бледненький свет лампочки без абажура. Линолеум на полу, ковёр на стене, ученический стол в потемневших переводных картинках, два дивана – один разложенный, застеленный несвежим бельём, второй – маленький, детский… Всё это было какое-то зыбкое, неохотно предстающее взгляду.
На столе стояла эйформула. «Триггер», - прочёл Герман, взглянув сквозь неё. Он вытащил пробку и махнул ладонью по направлению к лицу.
Сначала Герман услышал разговор. Звучащий в голове, он будто бы доносился издалека:
«Кто это у нас? Что за девочка?», - сказал одышливый голос, и наступила какая-то влажная тишина, словно у говорившего были полные мокроты лёгкие, и воздух проходил через них, как через замусоренный фильтр.
«Лера», - сказал в ответ ребёнок, плохо выговаривающий «л».
«Вера, - ослышался первый, - Верочка… Ты ведь хорошая девочка, да?».
А потом Германа охватило предчувствие, от которого он ощутил слабость в коленках. Так он ощущал себя всего раз, когда Марго заперла близнецов в комнате с девушкой Балаклавица.
Герман со стуком поставил эйформулу на место и посмотрел на руки, чтобы убраться отсюда.
Вернувшись в пустыню, он мимолётно ощутил шаги Леры, отступающей в темноту, и что-то вроде дружеского объятия. Это было присутствие брата.
По наитию огибая серости, Герман ворвался в Оазис, взбежал по винтовой лестнице, головокружительно намотанной на башенку. Звучала флейта.
Флейта плакала.
Сергей сидел на висячем мосту, подобрав под себя ноги. Под мостом качалась конструкция наподобие весов, но с цветочными горшками вместо чаш. В горшках росли изуродованные вакуумом карликовые вишни. Брат играл на флейте, заставляя их цвести из последних сил. В пепельной тени Серёжиных ресниц сверкали крупные слёзы.
Пока Герман прикидывал, как окликнуть брата, не напугав, тот открыл глаза, злые и холодные, как далёкие звёзды.
— Что ты здесь делаешь?! – крикнул он, вскочив на ноги, и толкнул Германа в грудь.
Герман пролетел метров тридцать прежде чем вспомнил, что не разобьётся. А Сергей помнил об этом, когда сбрасывал его вниз?
Под раскинутыми руками проносились облака и конденсационные следы. Сгруппировавшись, Герман приземлился на ноги и запрокинул голову, силясь разглядеть брата там, где высоко-высоко сплетались узорчатые перекрытия, лестницы и переброшенные со здания на здание арки, и ниспадали лозы, и струились локоны из башенных окон, и шумели водопады, не долетая до земли.
Таким – растерянным и таращившимся в высоту – и нашла его Вера.
Карманное измерение, в котором им предстояло работать, представляло собой объятия свежайшего луга, совершенно альпийского, с запутавшимися в нём соцветиями чабреца и лютика, с бархатными восхолмиями.
— Что думаешь насчёт клиента? – небрежно поинтересовалась Вера.
— Я о них вообще никогда не думаю, - ответил Герман.
Это была правда, но не вся. Обычно сухие серые соты чужого воображения ему жали. Они не трогали душу и ничего не могли породить, и он вскрывал их, как гнойные нарывы.
Но это место нравилось Герману. Попасть сюда было всё равно, что выйти на воздух из тесного прокуренного помещения.
Вера покачала головой:
— Ну и сволочь же ты!
— А ты не умеешь себя вести. Скажи лучше, а Лера, она… как вообще раньше жила?
— Почему бы тебе не спросить у брата? – скучающе поинтересовалась девочка.
— При чём тут Серёжа? – удивился Герман.
Вера взглянула на него так, будто хотела сказать: «Серёжа тут ещё как при чём».
— Потому что если тебе так интересна Лера, то лучше спросить человека, который с ней общается, не так ли? А я с ней не общаюсь. Если ты не заметил, то я ни с кем не общаюсь, кроме тебя. – Она вздохнула. – Хотя ты не лучший собеседник. Просто скучно всё время рыться на ментальных помойках. Чтобы эта твоя Лера, между прочим, набивала карманы!
— Я просто спросил, - буркнул Герман, раздосадованный. – Давай тогда ближе к делу.
— На днях он сделал очередную выплату по кредиту. Крупную, с прицелом на досрочное погашение.
— А?
— Бэ. Ты попросил ближе к делу, вот я и объясняю. Характер и регулярность сношений клиента с банком позволяют предположить, что у него водятся деньги. Вчера прошёл очередной платёж. Намёк понятен?
Герман кивнул. Им нужен был пароль от банковского счёта, PIN-коды карт или хотя бы образы, наталкивающие на проверочное слово. Дальше в игру вступит Лера, дёргающая за многочисленные ниточки Сети.
Они с Верой обошли мягкую возвышенность, примятую сбоку, где недавно кто-то отдыхал, и разошлись в разные стороны.
Герман вдохнул полной грудью, и через него пронеслась вереница восхитительных образов – запах разогретой солнцем кожи, тёплое чувство возвращения домой, влюблённость в светловолосую девушку, огни на другой стороне бухты…
В отличие от обрывков мыслей, почерпнутых Германом в других «карманах» и напоминающих картинки-раскраски, которые приходилось расцвечивать силой собственного воображения, а потом придавать им объём и заставлять двигаться – это были полнокровные переживания, сочные и радостные, как апельсиновые дольки.
Это была сокровищница. И Герману по силам было её разграбить, если бы только…
Если бы это было хоть кому-то нужно.
Что толку с того, что кто-то привяжет к виртуальной забегаловке чувство возвращения домой? Это ведь лишь для того, чтобы зацепить внимание пользователя – и привлечь к главному блюду, которое утоляет похоть. Или аддикцию. Или жажду власти. Или стремление свести счёты с обидчиками.
Пользователи желают грезить гнусно, беспросветно. Если кто-то из них и обратит внимание на то, что теплится в груди, то разве что скажет: «Интересное ощущение. Ничего подобного не испытывал», и забудет. И никогда, ни при каких обстоятельствах не оценит.
Что толку от любви, если её модифицируют, тщательно вычищая любое напоминание о личности донора, чтобы любой мог влезть в его шкуру и не испытать дискомфорта от несостыковок. Эйформулы любви не несут ни тени сомнений. Ни томления. Ни ассоциаций. Только пронзительное ощущение, засевшее в груди. Физиологическую реакцию, которую с лёгкостью уделывает второсортный героиновый приход.