— Конечно, ты остаёшься, - сказал он. – Это даже не обсуждается.
— Ты такой хороший, - растроганно отозвалась Лера, - мой самый лучший друг! Нет, ты мой единственный друг!
Её прокуренный многослойный наряд выглядел так, будто она надевала всё подряд, чтобы унести побольше вещей. Под собственной тяжестью одежда сползла с плеча, пересечённого алой лямкой бюстгальтера. Герман обжёгся об эту лямку и отвёл взгляд.
— Может, ты есть хочешь? Я принесу что-нибудь из ресторана.
Это была не лучшая идея. Внизу, в темноте, щёлкала жвалами Марго, которая ещё не свела с близнецами счёты за текилу.
Лера выбралась из-под вороха одежды и осталась в кирпично-красной водолазке, рукава которой были коротковаты. Герман вспомнил претензии Лисицкой. Модель была не так уже неправа.
— Ничего не надо, только дай пепельницу.
Герман подал и щёлкнул выключателем. В скошенных гранях пепельницы вспыхнули искры и бросились Лере в глаза.
— Выключи, - поморщилась девушка.
Она успокоилась, но всё равно выглядела злой и несчастной. С ногами забралась на матрас, вытряхнула из рюкзака ноутбук и проверяла и перепроверяла, не добрался ли кто до её счетов и виртуальных копилок, обескровив её бега.
Герман любовался каждой Лериной чертой – коленкой в прорехе джинсов и синяком на коленке, плохо прокрашенными волосами в рассыпающейся причёске-колоске. Даже рюкзачком без обычной девичьей дребедени, с железной мелочью в крошках табака на дне, даже одеждой на полу – поношенной, вытянутой, с запахом прелой листвы.
Сергей полез в постель, целенаправленно огибая Леру. Движения его были увесисты, дыхание отдавало алкоголем. Когда брат устроился и затих, то Герман больше не мог разглядеть Леру, как ни вертел головой.
Дождавшись, пока дыхание Сергея выровняется, Лера сказала:
— Знаю, я ему не нравлюсь.
— Что ты, Лера! Просто он такой человек. Он со всеми так разговаривает.
— Да ладно. Я никому не нравлюсь, ты ещё не заметил? Ну… нету во мне ничего. С друзьями меня не познакомишь, домой пригласить стыдно… а для того, чтобы жизнь прожигать – я лучшая компания.
— Не говори так!
— Ты не думай, я не жалуюсь. Просто не умею. Знаю только, как давить на жалость, когда мне что-то нужно. И я знаю, что так нельзя, но не понимаю, почему, и ничего не смогу с собой поделать!
Лера села ближе и поставила между ними пепельницу.
— Если бы я раскаивалась, это было бы хотя бы по-человечески. Но я никогда не жалею о своих поступках. Только о том, что они выходят наружу. Поэтому от меня все рано или поздно отворачиваются. Но я же не виновата, что такая!
— Лера, я понимаю.
Лера прикурила от окурка новую сигарету и яростно растёрла его в пепельнице.
— Да что ты можешь понимать! Вот почему нельзя ударить человека? Потому что будет больно? Так ведь ему, а не мне. Но что-то же останавливает… всех… кроме меня. Врачи говорят, что у меня недоразвитие какие-то областей мозга, и мне просто не дано… А знаешь, что страшнее всего? Я всё осознаю. Что во мне сломано что-то важное, и из-за этого меня всегда будут травить, и мне самой от себя так тяжело! Так невыносимо!
Лера подвинулась ближе. Её волосы кольцом свернулись у Германа на плече. Её дыхание пахло фруктовой жвачкой. Губы опухли. Под глазами цвели синяки.
— Лера, Лера, - зашептал Герман, теряя голову, - да пошли они все к чёрту! Мир большой. У нас достаточно денег, чтобы уехать туда, где никто тебя не знает и никогда не найдёт. Ты будешь делать только то, что захочешь, ты…
— Ты мечтатель, Герман. Какой же ты мечтатель, - вздохнула Лера. Её глаза затянуло поволокой. – Если бы можно было сбежать далеко-далеко, в разрушенный атомной войной город, в руины, занесённые прахом и сухими листьями… Чтобы покрываться там пылью, дышать тленом и знать, что больше никуда не надо идти, ничего делать. Что на много километров вокруг – ни одной живой души, и меня самой, возможно, скоро не станет… Просто лечь и не вставать. Тогда, наверное, я наконец обрела бы покой.
Этот потрясло и напугало Германа. Он произнёс несмело:
— Ты можешь сделать это в Эйфориуме.
— Это не то. Не по-настоящему, как говорит твой брат. Я ведь не забуду, что это не навсегда.
Взгляд девушки блуждал туда-сюда по Серёжиным эскизам, как фары проезжающих мимо клуба машин.
— А если бы могла забыть?
— То всё равно сделала бы по-другому. Я бы придумала себе жизнь с нуля. Это была бы хорошая, чистая жизнь. А потом – увеличила субъективное восприятие времени во много раз и запретила автоотключение. Чтобы успеть повзрослеть и состариться там, прежде чем загнусь от обезвоживания в реальности. Идеальное самоубийство… Держи, это последняя.
Лера протянула Герману окурок, хранивший кирпичный отпечаток её губ.
— Знаешь, может в какой-то другой жизни я бы с тобой уехала, - добавила она с хриплым смешком. – Вот только куда бы мы тогда девали Серёжу?
Кузов сотрясался. Кто-то раскачивал фуру, чтобы вытряхнуть Германа наружу. Он слышал отдалённые сердитые крики, но не разбирал ни слова.
Затянувшаяся галлюцинация, передышка, дарованная близнецам наркотиком, подошла к концу. Наступил момент принятия неизбежного. Они не убежали от Кукольника. От него невозможно убежать.
Герман в ужасе распахнул глаза и… и увидел вытатуированную на левом предплечье сову, которую Сергей подсунул ему прямо под нос.
«В память о доме не обойтись без вещи, которая помогает поддерживать связь с реальностью», - прозвучал в голове голос Грёза – так отчётливо, что Герман вздрогнул. А вот то, что говорил брат, казалось, проходило через толщу воды. Уши заложило. К собственному изумлению, Герман выковырял из них скомканную матрасную обивку.
— Это я напихал, чтобы ты не проснулся раньше времени, - с неохотой объяснил Сергей, - и не включал защитника.
Скомканная постель ещё пахла табаком и листвой. Леры не было.
— Что произошло?
— За Лерой приходили опекуны. Ломились, блин, как к себе домой, угрожали. Она не хотела идти, но они обещали вызвать полицию…
Герман вскочил и поморщился от боли, ярко вспыхнувшей в виске.
— Так что мы сидим? Надо же бежать, остановить их… Какое они имеют право? Она совершеннолетняя.
— Она больная, Герман, - отрезал брат. – Не знаю никого, кто бы столько говорил о смерти. И эта её склонность к бродяжничеству… Не будь эгоистом. У тебя как будто игрушку отобрали. А там у людей горе.
— Плевал я на этих людей! – огрызнулся Герман, набирая Лерин номер.
Надтреснутый голос ответил:
— Молодой человек, ну что вы все сюда звоните. Лера нездорова. Ей нужна помощь, нужен покой. Вот сойдёт она с ума, и что, будет она вам нужна – такая?
На заднем фоне кричала женщина, что всех их нужно посадить, довели её бедную девочку… Безразличные люди так не кричат. Не впадают в такое отчаяние, чтобы искать крайних. Герман положил трубку.
— Братик… нам давно надо поговорить, - произнёс Сергей тихо.
— Она мне нравится, ясно? Так что если ты собираешься ныть, что нам пора с ней развязаться, то лучше заткнись!
— Да понял уже, - упавшим голосом сказал брат.
Но Герман не мог остановиться:
— У тебя есть твоя работа. Целый выводок моделей, которые тебе чуть ли не поклоняются. Ты даже выписал себе по каталогу королеву красоты! А что есть у меня? Что у меня вообще было в жизни?! Ты не имеешь права меня этого лишить!
Он выдохся и замолчал, осознав всю бесполезность дальнейших обвинений. Вне зависимости от брата, всё было конечно. Больше не будет встреч. Теперь точно – всё.
И когда Герман уже решил, что хуже просто не бывает, в комнату ворвалась Марго и заорала так, что виски снова запульсировали от боли.
— Мало того, что я закрываю глаза на то, что вы почти не приносите прибыли! Терплю твоё хамство, Сергей, недоразвитый ты отросток! Так ты ещё будешь девок своих таскать?!
— А что сразу я? – выкрикнул Серёжа, защищаясь.