Едва Пианист вошел, она подхватилась и засуетилась по комнате.
- Мадам спешила, уехала сразу после обеда, просила дождаться вас. Оставила вам, вот! – тарахтела мадам Бернабе. На камине лежала записка. Елка в углу отблескивала огоньками всех возможных цветов. Первый Сочельник без Лисы за пять лет. Как, оказывается, много в его жизни этого «без». Возможно прожить без чего угодно, но не без нее.
- Мы с детьми поужинали. Я помыла их и уложила спать. Я пойду?
- Спасибо вам за помощь. У вас, должно быть, и своих дел хватает.
- Бернабе в ресторане. Мне все равно нечем заняться, - усмехнулась женщина. И ушла, когда Пианист разворачивал сложенную в несколько раз записку.
«С Рождеством!
Твой подарок на комоде. Аэроплан и кукла в шкафу – отдай детям. Они весьма кстати закончили разбирать железную дорогу. Под ногами теперь все время попадаются какие-то части вагонов или рельсов, не знаю, но им очень понравилось.
Мне надо подумать, и я решила съездить к морю. Постараюсь не тратить время понапрасну и провести его с пользой.
Лиса».
В этом была она вся. Сбегала каждый раз. И каждый раз не могла оборвать до конца. Может быть, поэтому Лиса так и не вышла когда-то замуж за того… с изумрудом. Тогда остается задаться вопросом, как быть с проволокой от шампанского на ее безымянном пальце?
Будто пьяный, он направился к комоду с удивительными тяжелыми часами с глупыми амурами – подарок ее отца к рождению близнецов. Возле этих самых часов благополучно устроился пакет из цветной бумаги. Пианист развязал тесемку, удивляясь тому, что она нашла время так старательно увернуть подарок. И, не выдержав, рассмеялся. Стало легко. Так легко, как не было уже очень-очень давно.
Темно-вишневый шерстяной шарф. Как раз под его черное пальто и ее перчатки. Ничего особенного или примечательного. Если не считать того, что с обоих концов полотно было неаккуратно довязано нежно-розовой «девчоночьей» пряжей, купленной пять лет назад на какой-то текстильной ярмарке для будущего малыша. Тогда они еще не знали, что малышей будет двое. Просто он решил, что будет дочь. И Лиса целую неделю училась вязать на спицах. Потом клубки были заброшены куда-то далеко и надолго.
Они стоили друг друга. Объяснение в любви на салфетке. И нежно-розовая шерсть на его шарфе. У них были красивые дети – лучшее доказательство их любви.
Теперь эти дети досыпали в дороге время, что не доспали утром, когда Пианист выдернул их из постелей, чтобы успеть на первый же поезд до Бреста. К восьми они должны были приехать к дедушке. Чтобы отведать рождественский завтрак не позднее девяти утра.
Он просчитался совсем немного. Поезд опоздал на пятнадцать минут. И когда такси домчало их до небольшого особняка на другом конце города, возле самого моря, где выросла Лиса, стрелки часов показывали пять минут десятого.
Она сидела, закинув ногу на ногу, в глубоком кресле просторной столовой. Покачивала носком модной туфли и читала утреннюю газету. На столике рядом дымился кофе, а в ее руке – сигарета. У французского окна, выходящего на море, в большой золоченой клетке громко кудахтал попугай. К нему и кинулись с радостным воплем лисята.
Лиса подняла глаза от газеты и кивнула Пианисту.
- Подарки остались в шкафу?
- В пятом часу утра разворачивать подарки показалось не самой лучшей мыслью.
- Разве для подарков время имеет значение? – удивилась она. – Кофе будешь?
- Буду. Ты подумала?
Она молчала, пока поднималась из кресла, подходила к столу, наливала в чашку кофе, прислушивалась к спору детей у клетки и возмущенному воплю птицы. Потом, уже подавая ему напиток, проронила:
- Папа сказал, что не удивлен моему появлению в Сочельник без семьи и вещей.
- Посмотрим, что он скажет на появление твоей семьи без вещей на Рождество, - сдержанно ответил Пианист, усаживаясь за стол. – Кстати, где он?
- Вероятнее всего в гараже. Донимает старого Винсента.
Она снова закурила, вернулась в кресло и принялась наблюдать за лисятами.
- Старик все еще жив? Сколько ему? Девяносто восемь?
Она не ответила. Он отпил из чашки кофе и сообщил:
- Январь – подходящее время…
Лиса повернулась к нему и сделала глубокий вдох.
- Прости меня, пожалуйста.
- … для того, чтобы нам пожениться, - не поведя бровью, заключил Пианист и поднял на нее глаза, чтобы встретиться с ее изумрудным взглядом. – Ты не беременна, не толстая, давно не кормишь грудью, дети достаточно взрослые, от войны никого не убережешь, если она начнется, и нет ничего такого, что не могло бы подождать. Сразу после праздников.
- Я уж думала, ты никогда больше не заговоришь об этом, - ответила Лиса, как ни в чем не бывало.
Он чуть заметно ухмыльнулся и повернулся к ней всем корпусом. Несколько секунд оглядывал ее – от туфель до макушки с завитками, похожими на медную проволоку.
- Я понятливый, - ответил он. – Ты сказала, что не ко времени. Я подождал, пока время настанет. Чаще, чем раз в пять лет, делать предложение руки и сердца – прослыть навязчивым.
- Хорошо, что ты не отвел себе больший срок, - усмехнулась она. – Мне пришлось бы ждать еще дольше.
Пианист на мгновение задержал дыхание. Потом рванулся к ней из-за стола. И оказавшись на полу у ее ног, обхватил большими руками острые ее колени.
- Ну скажи мне, что я идиот, - негромко произнес Пианист, и даже голос его, казалось, улыбается. Если только голоса могут улыбаться.
Лиса приложила свои пальцы к его ладоням.
- Не стану. Если тебе недостаточно тех канатов, которыми ты привязал меня к себе, пусть будет еще и этот, – ответила она.
- Мне мало. Мне всегда будет мало.
С того самого дня, как он отвел взгляд от закрывающихся за ней ворот в шталаге. С того самого дня, как он думал, что потерял ее навсегда. Этот страх жил в нем незримо. Час за часом. Шаг за шагом. Рваться за ней и стоять на месте. Да, ему всегда будет мало канатов, цепей, собственных сил. Ему всегда будет мало ее.
Пианист вжался лицом в ее руки и тихо заговорил:
- Я, наконец, куплю тебе нормальное кольцо. Сегодня же. Платье… у тебя было такое… черт, я не знаю, как называется этот цвет. Как топленое молоко. С узкими рукавами. Ты надевала его с ниткой жемчуга на крестины. Такая добропорядочная жена и мать. Когда ты в нем, я хочу тебя так сильно, что едва дышу. Так что в церковь мы не пойдем. Это непристойно, думать о твоем животе и бедрах во время венчания. Детей отправим к Бернабе, они только рады будут. И запремся на несколько суток дома. Хочешь?
- Хочу, - кивнула она. – Только прошу тебя, пожалуйста… пусть не будет никакой музыки.
- Пусть не будет никакой музыки, - хмыкнул Пианист и рассмеялся: - Разве только если радио включится само собой. Но я обещаю тебе его выключить.
Лиса снова промолчала. Она знала, Пианист всегда будет выключать радио. До тех пор, пока она не попросит его об обратном, пока она не найдет в себе силы услышать его музыку.