Свадебная фотография. Почти такая же, как стоит на полке в изящной рамке. Только здесь Лиса смеется – он все-таки ущипнул ее за бок, совсем незаметно для объектива фотоаппарата. Фотограф не может видеть всего. Смех Лисы он увидел. Его серьезный взгляд – тоже. А сосредоточенные лисята выражений лиц не сменили. Разве это были они? Розовые банты вечно сбившихся кос, чернила на ладошках, выправленная из штанишек рубашка – здесь же только торжественные, но совсем не веселые мордочки. Будто и не лисята.
Да что могут видеть эти фотографы? Осколки его мира… Не больше. Самое важное на фотографию не попадает. Кем нужно быть, чтобы знать о других то, что они не покажут камере? Кем нужно быть, чтобы знать самое важное? Искр на земле совсем мало. Ему за всю жизнь встретилась только одна.
Она вся и была золотой, как искра.
Цветная карточка едва ли хоть немного передает ее цвет. Но золото волос здесь все-таки есть. Глаз вот не видно. Почти совсем не видно. Набережная Картахены. Первый вечер. Здесь они вдвоем. Она улыбается – она всегда улыбается – в объектив, прислонившись спиной к его груди. А он, обхватив ее за талию, будто боится отпустить, крепко сцепил пальцы у нее на животе. Первый день в Испании. Мучительно сладкое воспоминание. Туда они уехали после свадьбы на целый месяц, оставив детей в Бресте в полновластное распоряжение деда. Они всегда были эгоистами, оба. И думали только о себе. Он – о ней. Она – о нем. Иначе сонатно-симфонический цикл не складывался.
- Фотографии будут готовы завтра, - весело говорил фотограф. – Но если сеньора позволит, я хотел бы сделать ее портрет! Я собираю красивые лица, а сеньора очень красивая.
Пианист едва слышно фыркнул у ее уха и перевел, добавив от себя:
- И по-прежнему каждый мнит себя художником, вместо того чтобы просто просить твоего автографа.
- Ты обидел меня и даже не заметил! – деланно нахмурила брови Лиса и тут же улыбнулась фотографу. – Конечно же, я позволю. Закажу один для себя. И подарю его тому, кто сомневается в моей красоте.
Она бросила быстрый взгляд на Пианиста и вынула из сумочки помаду, такую же яркую, как и несколько нитей богемского карбункула, оплетавших ее шею. Он со всем вниманием, на какое был способен, глядел, как она красит губы, рассматривая себя в зеркальце пудреницы. И уголки его рта дергались в улыбке. До тех пор, пока он не разлепил его и не сказал:
- Карточки с твоим лицом я собирал до войны. Их тогда продавали с марками и открытками.
Она удовлетворенно кивнула своему отражению и с усмешкой отметила:
- С некоторых пор у тебя есть преимущество – мою фотографию ты получишь бесплатно.
Ничего в жизни нельзя получить бесплатно. Об этом Пианист и Лиса знали не понаслышке. За мгновения, подобные той минуте, платить приходится подчас очень дорого. Лучи закатного солнца касались ее кожи – розовой и нежной, чуть только загоревшей за один-единственный день у моря. Кажется, целую вечность он обещал ей это море и это солнце. Обещания следует выполнять.
Это Пианист и не преминул отметить – как знал, как умел. Одними губами ей на ухо:
- У тебя кокетничают даже каблуки туфель!
- Теперь ты уверен, что знаешь все не только про меня, но даже про каблуки моих туфель, - усмехалась Лиса, выпуская на свободу яркие локоны, упруго рассыпавшиеся по плечам и спине.
С таинственным видом прятала в сумку шпильки, улыбалась фотографу и принимала художественные позы. Она легко меняла выражение лица с загадочного на коварное, бросая на мужа быстрые взгляды, такие же загадочные и коварные. Они могли обещать слишком многое и одновременно не значить ничего. Если бы Пианист не знал Лису.
Их первый вечер в Картахене тем и запомнился. Ее игривостью, его влюбленностью. И еще тем, как отчаянно хотел он танцевать с нею, ощущая ладонями шелк ее платья и шелковистость ее кожи под тканью. Но принимая то, что она не станет, не захочет, не сможет. Сюда они сбежали от прошлого и от себя. Кто он такой, чтобы напоминать ей звучание музыки, которая однажды стала ей невыносима? И по его вине тоже – не уберег.
В прежние времена, когда они еще не были вместе, он мечтал отвезти ее домой, показать ей места, где вырос. Мечта и тогда казалась несбыточной, теперь и подавно – до́ма больше уже не осталось, семьи не осталось, показывать нечего. Но Испания вот на месте. И что-то в нем по-прежнему болезненно отзывалось на звучание речи.