Просто однажды утром, покуда он еще спал, Лиса нашла блокнот, забытый им в душе. С этого все началось. Именно началось — то, что стало их новым началом.
Она и сама не поняла, как из блокнота посыпались листки, — хотела всего лишь унести в комнату. Нотные линейки, заполненные значками с большим наклоном. То, что для Пианиста означало всю его жизнь. То, что для Лисы было всей ее болью.
Даже здесь, почти на краю света, он продолжал писать. Без инструмента, лишь слыша в голове, чувствуя в сердце, он переносил свою музыку на бумагу. И прятался от Лисы — за все три недели она ни разу не видела этих записок в его руках.
Так же, как до сих пор не видела дом Пианиста. Словно его музыка и его дом были в другой жизни, которую он скрывал от нее. Лисе хотелось увидеть город, где он родился, дом, где он взрослел, а он показывал ей море, которое она знала с детства. Всей разницы, что южное море было теплым. Но разве может тепло воды сравниться с теплом любезных душе улиц, шорох волн с ничего не значащими мелочами, которые навсегда впечатываются в сердце, даже когда не хочешь этого, соленый воздух с запахом родных стен.
— Ты забыл, — сказала она, вернувшись в комнату, и протянула ему блокнот.
Пианист глядел на нее сквозь полуприкрытые веки. Он все еще не до конца проснулся. Но странно почувствовал ее волнение — оно всегда отдавалось в нем вибрирующим звучанием.
— Хорошо, что нашла — потерял бы, — пробормотал Пианист, надеясь, что голос его кажется сонным.
— Что будем делать сегодня?
— То же, что и вчера? — пожал он плечами, выбираясь из-под простыни. — Вместо ресторана можем устроить пикник. Давно ты была на пикнике?
— Так же, как и ты, дорогой, — усмехнулась Лиса. — Но пикник я не хочу… и ресторан тоже.
Его черная бровь из четкой дуги над глазом, изогнувшись еще сильнее, превратилась в остроконечную вершину. Вторая осталась на месте. Но взгляд сделался озорным, почти мальчишеским.
— Можем остаться на весь день здесь, если желаешь, — густым голосом проговорил он.
— Я хочу в Мадрид, — не замечая его настроения, продолжала она. — Я хочу увидеть твой дом, когда мы так близко.
В мгновение лицо его переменилось. Почти физически она могла ощутить, как он закрывается — смыкаются брови на переносице, смыкаются красивые губы, которые так часто смеялись. Глаза становятся непроницаемыми. Будто бы он давно ждал вопроса, боялся его, оттягивал и все-таки услышал.
— Я не хочу, — медленно произнес Пианист.
— Тогда я поеду сама.
— Сама?
— Сама. Переночую в Мадриде в гостинице.
Она достала из шкафа юбку глубокого синего цвета и две блузки — светлую и темную, бросила их на кровать и внимательно рассматривала одежду, озадачившись выбором. Точно так же, будто озадачившись выбором, он изучал ее. Потом разлепил губы и проговорил:
— С лентой у горла лучше.
Потом все-таки встал, отбросил блокнот на тумбочку и направился в душ.
А когда вернулся, увидел курившую в кресле Лису. На ней был сарафан, и половину стола занимала соломенная широкополая шляпа, в которой она ходила на пляж.
Передумала.
Пожалела? Неважно.
Передумала и курила, ожидая его.
Пианист давно перестал ворчать, видя ее с сигаретой в пальцах. Он смирился. Смирился с тем, что больше никогда не услышит ее голоса, когда она поет. Смирился с молчанием пианино в их доме. И выключал радио — раз за разом выключал радио — если там начинались музыкальные передачи. У каждого из них была жизнь, проживаемая внутри. Ее — он знал. Она попыталась заглянуть в его. Воздух вдруг стал плотным и жарким — не продохнуть.
— Мы поедем поездом или автобусом? — чувствуя сухость в горле, спросил Пианист.
Она удивленно вскинула брови.
— Мы пойдем пешком. По дороге позавтракаем в том маленьком ресторанчике на углу. Все же у них самые вкусные пироги.
— Тогда не вздумай обувать обувь на каблуках — до Мадрида путь неблизкий, — вдруг рассердился Пианист и, как она получасом ранее, отвернулся к шкафу.
Лиса внимательно следила за ним — ткань рубашки скрывала его плечи, пальцы быстро бежали вдоль пуговиц, оставляя распахнутым ворот. Сигарета в ее руке погасла, пока она обижалась на ремень, крепко обхвативший его талию.