Она выскочила из купе и побежала по коридору, чтобы уже через мгновение наткнуться на широкую грудь в темном шерстяном пальто. Его руки, уронившие чемодан, резко схватили ее за плечи и прижали щекой к колючей ткани. Грудь его тяжело вздымалась. И, наконец, зазвучал голос, в котором угадывалось едва сдерживаемое бешенство:
— Ты сумасшедшая! Я всегда знал, что в тебе ума не больше, чем у курицы. Но даже мне не приходило в голову, что все настолько плохо! Вообразила себя Матой Хари? Или кем там еще? Чем, кроме подделки удостоверений, ты еще занималась, идиотка?
Она молчала. Лишь пальцы ее судорожно цеплялись за ткань пальто, да плечи тряслись от несдерживаемых рыданий. Пианист чертыхнулся. Прижал Лису к себе еще крепче, чуть приподнял над полом, перешагнул через чемодан и затащил ее в купе. Дверь за ними плотно закрылась. И только чемодан сиротливо остался валяться в коридоре до следующей станции, когда проводник стал разыскивать его владельца.
Единственная новелла о Пианисте
Автор: JK
Примечание: Пианист без Лисы не живет
Он так крепко сжимал ручку чемодана, что казалось, ничто на свете не заставит его пальцы разжаться. Чемодан тянул вниз, прибивал к полу, словно был наполнен всей горечью мира, но Пианисту было довольно его собственной горечи, которая пропитала каждую клетку тела, как алкоголь пропитывает организм пьяницы. Поднеси спичку к заспиртованному — всполохнёт. У Пианиста спичек не было. Были сигареты в кармане пальто, которые он зло сминал свободной ладонью. И погасший огненный шар в груди, который едва тлел теперь и все еще мешал дышать. Но не спички. Ни спичек, ни зажигалки, ни надежды. Никакой возможности вытравить изо рта привкус духов, который только добавлял горечи — он был ее частью. Вода не спасала, кофе пить времени не оставалось, сигарету прикурить не от чего — сам перегорел.
Поезд замедлял ход. Пианист напряженно вглядывался в окно, но обзор загораживала шляпа мужчины, стоявшего перед ним. Лиса часто говорила, что не знает никого выше собственного аккомпаниатора. Но люди носили шляпы и каблуки. А еще люди носили перчатки, дорогие пальто из серой шерстяной ткани и запросто устраивали на сгибах локтей ладони спутниц. Как этот, впереди, в узком коридоре вагона. Женщина возле него выглядела уставшей, но ухоженной. Несколько старше самого Пианиста. Ее лицо иногда мелькало перед глазами, когда она оборачивалась, ожидая остановки. Ее длинные ногти зачем-то царапали ткань рукава мужчины, издавая трещащий звук. И Пианист вслушивался в него, стараясь заглушить в голове грохот тормозящего состава. Так проще было верить, что вот сейчас, всего через пару минут он сойдет. Сойдет навсегда. И ничего никогда уже не будет. Они живы. Довольно.
Вагон тряхнуло. Он протяжно скрежетнул и, прежде чем замереть, жалобно заскулил.
Их всего трое было в коридоре. Остальные следовали дальше. Трое, выходивших здесь и сейчас. Среди них — он. Один билет, пунктом прибытия в котором значился Ренн. Такие же билеты были у Шляпы и Женщины с усталым лицом. Они как-то сразу, неожиданно сразу, едва состав стал, двинулись по коридору к выходу. И Пианист тоже. Ни минуты не замешкался. И даже не обернулся.
Поприветствовал проводника.
Легко спрыгнул со ступенек на перрон.
Вдохнул прохладный воздух с неуловимым запахом, какой бывает на провинциальных вокзалах, даже чистых. Сколько их было, этих вокзалов? Гастроли, война. Сама жизнь.
Потом отвлекся, расслышал, как Шляпа обратился к нему с вежливым «Хорошего дня!»
И, наконец, окликнул его:
— Месье, у вас спичек не найдется?
Спички нашлись в сумочке его спутницы. Мужчина не курил.
Когда губы Пианиста коснулись сигареты, а на языке стал ощущаться привкус табака, он с облегчением выдохнул. Франсуа Диздье 1911 года рождения перестал иметь значение давно. В тот день, когда сам Пианист бежал из шталага. Сейчас Франсуа Диздье, человек, обладавший его и только его лицом, последует за Лисой в ее изящном кожаном кисете в Брест. В то время, как он сам, живой и здоровый, сошел в Ренне.
Если в мире что-то и было, то это голос. Ее голос. Не очень сильный. Оба знали, что не очень сильный. Слыхивали и сильнее. Но почему-то именно он пробирал до дрожи слушавших. Он влюблял в себя. Вызывал томление и желание. Сперва он, потом уже она. Будь она хромой уродиной, ее все равно любили бы. Но она была красива. И все, что было в ней, тоже вызывало томление и желание.