- Папа сказал, что не удивлен моему появлению в Сочельник без семьи и вещей.
- Посмотрим, что он скажет на появление твоей семьи без вещей на Рождество, - сдержанно ответил Пианист, усаживаясь за стол. – Кстати, где он?
- Вероятнее всего в гараже. Донимает старого Винсента.
Она снова закурила, вернулась в кресло и принялась наблюдать за лисятами.
- Старик все еще жив? Сколько ему? Девяносто восемь?
Она не ответила. Он отпил из чашки кофе и сообщил:
- Январь – подходящее время…
Лиса повернулась к нему и сделала глубокий вдох.
- Прости меня, пожалуйста.
- … для того, чтобы нам пожениться, - не поведя бровью, заключил Пианист и поднял на нее глаза, чтобы встретиться с ее изумрудным взглядом. – Ты не беременна, не толстая, давно не кормишь грудью, дети достаточно взрослые, от войны никого не убережешь, если она начнется, и нет ничего такого, что не могло бы подождать. Сразу после праздников.
- Я уж думала, ты никогда больше не заговоришь об этом, - ответила Лиса, как ни в чем не бывало.
Он чуть заметно ухмыльнулся и повернулся к ней всем корпусом. Несколько секунд оглядывал ее – от туфель до макушки с завитками, похожими на медную проволоку.
- Я понятливый, - ответил он. – Ты сказала, что не ко времени. Я подождал, пока время настанет. Чаще, чем раз в пять лет, делать предложение руки и сердца – прослыть навязчивым.
- Хорошо, что ты не отвел себе больший срок, - усмехнулась она. – Мне пришлось бы ждать еще дольше.
Пианист на мгновение задержал дыхание. Потом рванулся к ней из-за стола. И оказавшись на полу у ее ног, обхватил большими руками острые ее колени.
- Ну скажи мне, что я идиот, - негромко произнес Пианист, и даже голос его, казалось, улыбается. Если только голоса могут улыбаться.
Лиса приложила свои пальцы к его ладоням.
- Не стану. Если тебе недостаточно тех канатов, которыми ты привязал меня к себе, пусть будет еще и этот, – ответила она.
- Мне мало. Мне всегда будет мало.
С того самого дня, как он отвел взгляд от закрывающихся за ней ворот в шталаге. С того самого дня, как он думал, что потерял ее навсегда. Этот страх жил в нем незримо. Час за часом. Шаг за шагом. Рваться за ней и стоять на месте. Да, ему всегда будет мало канатов, цепей, собственных сил. Ему всегда будет мало ее.
Пианист вжался лицом в ее руки и тихо заговорил:
- Я, наконец, куплю тебе нормальное кольцо. Сегодня же. Платье… у тебя было такое… черт, я не знаю, как называется этот цвет. Как топленое молоко. С узкими рукавами. Ты надевала его с ниткой жемчуга на крестины. Такая добропорядочная жена и мать. Когда ты в нем, я хочу тебя так сильно, что едва дышу. Так что в церковь мы не пойдем. Это непристойно, думать о твоем животе и бедрах во время венчания. Детей отправим к Бернабе, они только рады будут. И запремся на несколько суток дома. Хочешь?
- Хочу, - кивнула она. – Только прошу тебя, пожалуйста… пусть не будет никакой музыки.
- Пусть не будет никакой музыки, - хмыкнул Пианист и рассмеялся: - Разве только если радио включится само собой. Но я обещаю тебе его выключить.
Лиса снова промолчала. Она знала, Пианист всегда будет выключать радио. До тех пор, пока она не попросит его об обратном, пока она не найдет в себе силы услышать его музыку.
Испанская новелла
Примечание: нашей Heather aka Kalix в день ее рождения!
Фотографии, выпавшие из старого альбома, сыплются на пол, словно бы осколки жизни. Частицы мозаики, из которой она сложена. Маленькие черно-белые фрагменты замершего на века времени.
Кадр с улыбчивой девушкой, ни цвета волос, ни цвета глаз которой не разглядеть. Что уж говорить об искорках внутри радужек и веснушках на капризном носу?
В тот день было ее первое выступление в кабаре. В тот день его ослепило. А на фотокарточке постановочная улыбка, концертное платье, которое он еще помнил – аляповато расшитое синими блестками. Но нет солнца в золоте волос. Она стоит, улыбаясь, с цветами в руках. День их начала всего лишь.
Пианист откладывает это фотокарточку в сторону и тянется за следующим из общей кипы. Совершенно случайно – Лионец. Общих фотографий у них нет. Но одна его затесалась. Однажды Лионец приезжал к ним в Ренн, вскоре после войны. Они крепко надрались тогда. И рассорились из-за какой-то глупости. Но ни ссоры, ни связи меж ними картинка не показывает. Строгий взгляд и военная форма, которую оба они ненавидели. Таким Лионец никогда не был. Злым, раскаленным добела от ярости, хохочущим, когда другие молчат, почти безумным – был. Строгим, закованным в эту чертову форму – нет. Хоть выбрасывай. Но вместо этого Пианист бережно вставляет ее в альбом. Пусть остается – другой-то так и не нашлось.
А вот еще. Снова Лиса. Откуда-то из расцвета. По одну сторону ее импресарио, по другую – ее Изумруд, когда они были вместе. Где-то сзади, длинный, длиннее всех, он сам. Все как в жизни, но капельку не так. Они бесконечно веселились в конце тридцатых, и уже тогда он чувствовал, что это агония. Стоять за спиной – и ревновать ко всему миру. Не отнимать свободы – и стоять за спиной. Нужно быть безумным, чтобы отважиться на такую жизнь. Он отважился, она – нет. А здесь просто трое людей за кулисами театра, где она должна была петь в тот вечер. Тени, а не люди, которыми они были тогда. Разве можно доверить камере то, что бушует в изнанке?
Свадебная фотография. Почти такая же, как стоит на полке в изящной рамке. Только здесь Лиса смеется – он все-таки ущипнул ее за бок, совсем незаметно для объектива фотоаппарата. Фотограф не может видеть всего. Смех Лисы он увидел. Его серьезный взгляд – тоже. А сосредоточенные лисята выражений лиц не сменили. Разве это были они? Розовые банты вечно сбившихся кос, чернила на ладошках, выправленная из штанишек рубашка – здесь же только торжественные, но совсем не веселые мордочки. Будто и не лисята.
Да что могут видеть эти фотографы? Осколки его мира… Не больше. Самое важное на фотографию не попадает. Кем нужно быть, чтобы знать о других то, что они не покажут камере? Кем нужно быть, чтобы знать самое важное? Искр на земле совсем мало. Ему за всю жизнь встретилась только одна.
Она вся и была золотой, как искра.
Цветная карточка едва ли хоть немного передает ее цвет. Но золото волос здесь все-таки есть. Глаз вот не видно. Почти совсем не видно. Набережная Картахены. Первый вечер. Здесь они вдвоем. Она улыбается – она всегда улыбается – в объектив, прислонившись спиной к его груди. А он, обхватив ее за талию, будто боится отпустить, крепко сцепил пальцы у нее на животе. Первый день в Испании. Мучительно сладкое воспоминание. Туда они уехали после свадьбы на целый месяц, оставив детей в Бресте в полновластное распоряжение деда. Они всегда были эгоистами, оба. И думали только о себе. Он – о ней. Она – о нем. Иначе сонатно-симфонический цикл не складывался.